Между двух миров - [6]

Уже после того, как надпись была вырезана, Ланни в одной из книг прадедушки Эли о древней Греции прочитал слова Аристофана «Euphemiasto», что означает: «Да будет здесь мир» или «Мир дому сему». Это была точка, в которой пересеклись устремления греков и древних израильтян; это было то, чего алкали сердца честных людей во всем мире. Но из своих шестимесячных похождений на дипломатическом поприще Ланни вынес убеждение, что честным людям придется еще долго ждать, пока сбудутся их чаяния. А в настоящее время — самое лучшее, что может сделать человек, это построить не слишком дорогой дом в какой-нибудь части света, где нет золота, нефти, угля и других полезных ископаемых и где нет поблизости спорной границы или стратегически важных участков суши или воды. Здесь, если ему посчастливится, он найдет покой в собственных стенах, и, быть может, здесь его осенят мысли, которые окажутся полезными для истерзанного враждой мира.

ГЛАВА ВТОРАЯ Ты знаешь ли тот край?

I

Снова на Ривьере наступил «сезон», и в Европе и Америке люди поняли, что можно снова получать паспорта и ехать куда вздумается, по-княжески, было бы чем платить. Шведские лесопромышленники, норвежские магнаты китобойных промыслов, голландские короли кофе, каучука и олова, акционеры швейцарских электрокомпаний, английские шахтовладельцы, хозяева французских военных заводов, таинственным образом уцелевших от разрушительных бомбежек, — все эти счастливцы все чаще слышали теперь за утренним чаем жалобы своих жен на туманы и ледяные ветры, и им все чаще напоминали о том крае, где «лимоны зреют, средь темных листьев апельсины рдеют, теплом и негой ветер обдает, где кроткий мирт и гордый лавр цветет».

И снова в маленьких гаванях Ниццы и Канн стояли на рейде белые яхты, а голубые парижские экспрессы переполнены были пассажирами. Добрая половина из них были американцы, вот уже пять лет дважды в день читавшие о Европе, но лишенные привычных радостей «культурного отдыха». Снова появились роскошные пароходы, и подводные лодки уже не подстерегали их на пути. Туристы объезжали в автобусах районы боев, посещали города, ставшие историческими, и прежнему коверкали их названия. Любопытные бродили по полям сражений, над которыми еще носились страшные запахи войны, и осматривали разрушенные окопы, где из-под обломков нередко торчали то человеческая рука, то нога в сапоге. О.ни подбирали шлемы и стаканы от снарядов, чтобы дома сделать из них стойку для книг или зонтов.

А когда эти впечатления начинали приедаться, оставался еще Лазурный берег, прекрасный и романтический, нетронутый войной, — скалистые берега и утесы, извилистые лощины, вечно голубое небо и вечно сияющее солнце. Здесь можно было слоняться в спортивной одежде по приморским бульварам и глазеть на великих людей, о которых пишут в газетах, — на королей с их возлюбленными, на азиатских властителей с их свитой юношей, на русских великих князей, бежавших от большевиков, не говоря уже о пестрой смеси государственных деятелей и прославленных боксеров, журналистов и жокеев, капитанов промышленности и звезд эстрады и экрана. А вечером можно было одеться и потолкаться среди тех же знаменитостей в казино и, может быть, даже познакомиться с ними в каком-нибудь из так называемых американских баров.

II

Конечно, не все посетители Ривьеры были в этом роде. Люди с утонченным вкусом приезжали насладиться теплым климатом и красотами природы. На холмах, за Каннами, были разбросаны виллы, принадлежавшие англичанам и американцам; владельцы из года в год приезжали сюда на зиму и вели поистине примерный образ жизни. К числу их принадлежала Эмили Чэттерсворт, которая превратила свою виллу в приют для обучения французских инвалидов войны новым профессиям и ремеслам. Год прошел с тех пор, как война увенчалась победой, и хозяйка решила, что выполнила свой долг. Инвалидов, прошедших курс обучения, отправили по домам, а безнадежных калек взяло на свое попечение правительство. Виллу «Семь дубов» отремонтировали заново, и владелица приехала сюда на зимний сезон. Узнав об этом, Ланни поспешил навестить ее.

— Скажите на милость, что делает Бьюти в Испании? — был ее первый вопрос.

Молодой человек недаром шесть месяцев подвизался на дипломатическом поприще — вопрос не застиг его врасплох. Он слегка улыбнулся:

— Бьюти скоро приедет и расскажет вам сама.

— А вы, значит, сказать не хотите?

Ланни продолжал улыбаться.

— Думаю, что это удовольствие надо предоставить ей.

— Да в чем дело? Что-нибудь из ряда вон выходящее?

— Почему вы думаете?

Ланни хорошо знал женщин и давно убедился, что больше всего на свете их интересует то, что касается сердечных дел. Вот перед ним величавая дама, ей уже под шестьдесят — это Ланни знал точно, ибо ее мать однажды сказала ему, что Эмили родилась в Балтиморе под топот солдатских сапог, когда шестой Массачузетский полк отправлялся на гражданскую войну. За пятьдесят восемь лет и девять месяцев жизни малютка Эмили Сиблей стала тем, что французы называют grande dame, хозяйкой салона, принимавшей у себя наряду со светскими львами самых блестящих деятелей Франции. У нее были внушительные манеры, она одевалась с изысканной тщательностью; и вот, одержимая зудом любопытства, она невольно открывает перед Ланни свою душу, душу ребенка, и ей не терпится знать, что случилось с ее подружкой Мэйбел Блэклесс, она же Бьюти Бэдд, она же мадам Детаз, вдова.