Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути - [28]

. Поэтому и свою программу возрождения великой России и преодоления экономической разрухи сменовеховцы связывали с развитием созданного большевиками государства. Тем более, что поворот от «военного коммунизма» к «новой экономической политике» позволял надеяться на эволюцию советского строя в сторону некоторой либерализации политической и экономической жизни общества. Так, Ю. Н. Потехин подчеркивал, что «большевики-марксисты, чутко учитывая все настроения трудящихся масс, привыкли жить их интересами. Поэтому отказ от утопии для трезвого учета реальной действительности совершается намного быстрее и безболезненней, чем можно было ожидать. И в политической, и в духовной, и в экономической области для индивидуальности открывается все больший простор»[150].

Утопией, приведшей страну к экономическому кризису, по мнению сменовеховцев, была политика «военного коммунизма». Они утверждали, что теоретики коммунизма явно переоценили действительность, так как поставили перед собой те задачи, которые «вчерне только были намечены в ряде утопий человечества, начиная с «Утопии» Томаса Мора и кончая «Красной Звездой» Богданова. В результате проверки на опыте оказалось, что коммуна сейчас в России неосуществима ни как добровольное, свободное объединение людей на коммунистических началах, ни как принудительный общественный строй, в котором общая трудовая повинность покоится на бюрократическом и централизованном прикрепощении людей к нежелательным или вызывающим отвращение занятиям»[151].

Характеризуя деятельность большевистской власти в годы «военного коммунизма», И. Г. Лежнев подчеркивал, что «не безделье, а бесплодие труда было бичом революции. Все подвергалось «учету», кроме производительности труда… Всеобщий чиновничий стаж, военное обучение, пешее хождение, стояние в хвостах очередей, всеобщее, но прямое, часто тайное и отнюдь не равное пайкотаскательство, – всеобщее народное бедствие, связавшее всех единой круговой порукой»[152]. По мнению Н. В. Устрялова, «политика реквизиций и конфискаций вызвала со всех сторон органический протест, а запрещение торговли – всеобщее неповиновение. Человек, решивший подчиниться коммунистическим декретам, умер бы с голода через пару недель – ибо «легально», кроме восьмушки сомнительного хлеба и тарелки бурды из гнилого картофеля, достать было нечего. Вся страна, включая самих коммунистов, жила вопреки коммунистическим декретам, вся Россия «спекулировала»[153].

Путь постепенного возвращения большевистского государства к нормальным для демократического общества условиям хозяйственной жизни, вызванный провозглашенной «новой экономической политикой», встретил поддержку в среде сменовеховцев. Социально-политическая ситуация начала 1920-х годов создавала иллюзию различных альтернатив своей возможной экспериментальностью. Значительной частью интеллигентской общественности революция воспринималась лишь как момент радикального обновления, возможность начать все заново. В этих условиях сменовеховство превратилось в широкое, но внутренне неоднородное общественно-политическое течение, широко распространившее свое идейное воздействие как внутри страны, так и в эмигрантских слоях.

Правда, сменовеховцы неоднократно ставили вопрос о гарантии прочности объявленного большевиками курса и приходили к различным вариантам ответа. Так, по мнению Ю. В. Ключникова, «опасность коммунистического рецидива вовсе не изжита Россией, так как отход наших коммунистов на буржуазные позиции есть чисто тактическая мера. Он может затянуться и углубиться, но может так же внезапно прерваться. В этом случае все новое будет зависеть уже не от него самого, а от того, какова будет обстановка в других странах»[154]. Если экономические и политические дела Запада будут улучшаться, считал Ю. В. Ключников, почва для всякого рода коммунизма будет все больше уходить из-под ног советского правительства. Напротив, если политическая неразбериха, экономические нехватки и постоянные военные угрозы будут усиливаться на Западе, «то и «коммунистическая зараза» непременно будет все усиливаться и усиливаться, доколе есть поводы для революции»[155]. А С. Лукьянов считал, что если западноевропейские и американские правящие классы «своею внутренней и международной политикой сумеют создать и поддержать такие объективные условия, при которых противоречия внутренней и международной жизни всех стран окажутся устраненными и сглаженными, то для советской власти станет невозможен, а главное, не нужен возврат к революционной тактике «немедленного коммунизма»[156].

С другой стороны, Н. В. Устрялов, соглашаясь с Ю. В. Ключниковым и С. С. Лукьяновым, что «нэп» у коммунистов только тактическая мера для достижения прежних целей, утверждал, что повернуть «назад к коммунизму» им не удастся, так как «пролетарская власть, сознав, наконец, бессилие насильственного коммунизма, идет на уступки, вступает в компромисс с жизнью, принимает меры для хозяйственного возрождения страны, не считаясь с тем, что они «буржуазной» природы»[157]. В этих мерах заинтересованы самые широкие слои населения, которые не допустят возврата «военного коммунизма». Следовательно, по Н. В. Устрялову, плоды «нэпа» будут обладать силой непреодолимой даже для самих авторов и неизбежно приведут к эволюции большевиков.