Мэйфейрские ведьмы - [14]

Но перемена в моем облике привела Дебору в состояние мрачного веселья, и она вновь окинула меня насмешливым взглядом, словно желая показать, что не сомневается в наличии у меня непристойных устремлений. Однако и сейчас, равно как и в прошлом, мои действия никоим образом не могли подтвердить ее подозрения. Но что, если она читала мои мысли и знала, что я постоянно представляю ее обнаженной – такой, какой видел, когда мыл ее тело? Я надеялся, что нет.

Мне думалось, что в новом платье Дебора выглядит просто красавицей. Более привлекательных молодых женщин мне не доводилось еще видеть. Поскольку сама она не причесывалась, я занялся ее волосами: часть заплел в косу и уложил кольцом вокруг головы, а остальным позволил локонами ниспадать на спину. Такие прически я видел у других женщин, но Дебору она превратила в настоящую красавицу с картины.

Стефан, мне невыразимо мучительно вспоминать обо всем этом, но я пишу – и не только ради пополнения наших обширных архивов, но и потому, что ночь за окном так тиха, хотя время еще не подошло к полуночи, а мое сердце нестерпимо болит. Я предпочитаю время от времени бередить раны, которые не в состоянии исцелить. Тебе не надобно принимать на веру мои слова о красоте этой женщины, ибо, уверен, ты уже видел ее портрет.

Итак, мы отправились в Амстердам, выдавая себя перед посторонними за брата и сестру из богатой голландской семьи. Я мечтал и надеялся, что наш город выведет Дебору из состояния оцепенения. Она с явным интересом взирала на аккуратные, обсаженные деревьями каналы, на изящные лодки и прекрасные четырех– и пятиэтажные здания.

Величественная Обитель, стоящая у самого канала, которая была моим домом и могла стать домом для нее, вызвала у Деборы нескрываемое удивление. До сих пор это дитя видело лишь свою убогую деревушку да грязные постоялые дворы, на которых нам приходилось останавливаться на ночлег. Так что ты вполне поймешь ее чувства, когда она увидела чистые простыни и подушки в чистой голландской спальне. Она не издала ни звука, но мимолетная улыбка, скользнувшая по ее губам, стоила тысяч слов.

Я сразу же пошел к старшинам – Рёмеру Францу и Петрусу Ланкастеру, которых ты прекрасно помнишь, и чистосердечно признался в содеянном.

Заливаясь слезами, я объяснил, что девочка осталась одна и потому мне пришлось взять ее с собой. У меня не было иных объяснений относительно потраченной мною изрядной суммы денег, кроме того, что я их потратил. К моему изумлению, старшины простили меня и даже пошутили, ибо знали мои потаенные секреты.

– Петир, – с улыбкой сказал Рёмер, – путешествие из Шотландии было для тебя такой суровой епитимьей, что ты явно заслужил прибавку к жалованью и, возможно, более приличную комнату в нашей Обители.

Его слова сопровождались новым взрывом хохота. Да и я улыбнулся про себя, ибо даже в те мгновения при одном только воспоминании о красоте Деборы меня обуревали фантазии. Однако вскоре мое хорошее настроение развеялось, уступив место новым душевным терзаниям.

Дебора не пожелала отвечать ни на один вопрос из тех, что ей задавали. Но когда жена Рёмера, которая жила в Обители всю свою жизнь, пришла к ней и дала ей вышивание и иглу, Дебора довольно сноровисто приступила к работе.

К концу недели жена Рёмера и жены других наших агентов научили ее плести кружева, и она все время проводила за этим занятием, но на слова, обращенные к ней, не отвечала. Подняв голову от рукоделия, она молча обводила собравшихся долгим взглядом и вновь возвращалась к своим кружевам.

К женской части нашего ордена, к тем женщинам, которые не были женами наших агентов, а являлись исследовательницами и сами обладали определенными способностями, Дебора, похоже, питала явное отвращение. Со мною она также не желала разговаривать, но зато перестала бросать полные ненависти взгляды. Когда я предложил ей пойти погулять со мной по городу, она согласилась, и вскоре город буквально вскружил ей голову. В таверне Дебора позволила заказать ей вина, хотя ее немало удивило зрелище добропорядочных женщин, сидящих здесь за яствами и вином. Впрочем, подобное удивляет и других иностранцев, немало поездивших по свету.

Я много рассказывал ей о нашем городе, о его истории, о терпимости властей к различным взглядам и мнениям. Я говорил о том, как сюда из Испании бежали евреи, спасаясь от преследований, рассказывал, что католики здесь мирно уживаются с протестантами и здесь никого не преследуют за колдовство. Я водил ее к книготорговцам и печатникам. Мы нанесли краткий визит в дом Рембрандта ван Рейна, где всегда толпились ученики и куда всегда так приятно было заходить.

Его любимая Хендрике, которой я искренне восхищался, умерла два года назад, и он жил вдвоем со своим сыном Титусом. Я предпочитал полотна, которые он писал в этот период жизни, тем, что он создавал ранее, когда находился в фаворе. Нынешние нравились мне своей странной меланхолией. Мы выпили по бокалу вина с молодыми художниками, постоянно собиравшимися в мастерской, чтобы учиться у мэтра. Здесь Рембрандт впервые обратил внимание на Дебору, хотя ее портрет он написал позже.