Метрополис. Индийская гробница - [35]
2
На борту «Эшнапура», март.
«Милая!
Обе мои телеграммы и письмо, отправленные из Генуи, ты, надеюсь, получила и не беспокоишься больше, хотя знаешь также мало, как и я о том, что значит все происходящее. Мне хочется, чтобы ты поняла, почему я подверг твое любящее сердце беспокойству, поступив по капризу незнакомого человека. Это не было тщеславием или жаждой известности в том смысле, как это обычно понимается; нет, это было внезапным прозрением, что мне представляется возможность привести в исполнение свои мечты, как это может представиться одному из тысячи, и то лишь в известный час. Ты, любившая мои проекты и мечты раньше, чем я сам начинал ими увлекаться; ты, разделявшая со мною упоение созидания, ты, наверное, не стала бы между мною и моей неслыханно-величественной целью — я был в том уверен, и потому решил отправиться в путь.
Исполняется то, что казалось невозможным; я плыву на яхте в Индию, в страну, о которой мы грезили в наших молодых мечтах. Как жаль, что тебя нет сейчас рядом со мной, Ирен!
Сижу на палубе под тентом и упиваюсь тем редким, особенным воздухом, который присущ Средиземному морю и только ему одному. Лишь шум машин нарушает тишину и покой.
Мне кажется, что я живу и действую в сказке. Любопытно, на самом деле, будет изучить итого человека, который швыряет миллионами, точно ребенок камнями. Может быть он полусумасшедший, может быть — полный безумец. Его прислуга, кажется, обожествляет его. Манера, с какой они произносят его имя, напоминает весьма коленопреклонение. Их подчинение ему совершенное и им кажется, что он непогрешим. Тем не менее я знаю, что они его не любят.
Впрочем, что мне до того? Я хочу выстроить надгробный памятник его милой. Больше ничего. Он будет прекрасен. Он стоит передо мною, как бы выжженный в моих глазах. До поздней ночи работаю я. Но не я создаю его, — он уже есть в моем воображении. Надо только выразить его в камне, как композиторы выражают песню в тонах, и она будет сама петь.
Ирен, я нишу тебе точно в бреду. Горячка ожидания охватила меня. Страна великих чудес открывается мне, страна, имя которой никто не знает; тысячи чуждых нашей мысли и чувствам чудес. Поэтому то так и улыбаются все эти индийские Боги.
Может быть, на устах того человека, кто позвал меня строить гробницу своей милой, та же улыбка, улыбка неограниченного властелина, для которого жизнь человека не больше чем облачко жертвенного дыма? Где найти ключ к душе человека, не умеющего иначе удовлетворить своей скорби но утрате красивой женщины, как в оргиях из мрамора, реках из серебра и в пламени чистого золота?»
Брингер должен был волей-неволей подумать об этом письме, когда он после десятидневного путешествия, ночью прибыл в Эшнапур и спросонок разобрал, что его высочества раджа желает приветствовать своего прибывшего гостя.
Первое впечатление, полученное Брингером по выходе из автомобиля и беглом обзоре — было впечатление черно-красного хаоса.
Прямо перед ним возвышались ворота необычайной высоты, стремившиеся к небу. Справа и слева взлетали туда же две массивные, тяжёлые, тупые башни. На их платформах горели два костра, огненные языки которых, казалось, достигали облаков и грозили обратить самую ночь в пепел.
Перед воротами была площадь, в своей безбрежности казавшаяся пустой, хотя и была полна снующими живыми существами, покинувшими, казалось, недра земли, тщетно ищущими как бы вернуться туда обратно. У каждого такого человека был в руках факел, при свете которого он будто что-то искал. Но факелы не освещали тьмы, а делали ее еще гуще. На лицах людей отсутствовали глаза. Вместо них были тёмные впадины.
Единственно неподвижным элементом в этих волнах света и красок были слоны, образовывавшие справа и слева как бы по живой изгороди. Они держали хоботы высоко над головами. Точно глыбы скал стояли они там. На их спинах царили вожаки, неподвижные, как и они.
Брингер, внезапно перенесенный из полусна и глубокой усталости в борьбу света и тьмы, невольно зажмурил глаза и опустил голову.
— Господин Брингер, — произнес чей-то голос.
Он поднял голову.
Его высочество, раджа Эшнапура, несомненно был не тот, который писал письмо архитектору. Человек, стоявший перед Брингером и протягивавший с любезной улыбкой руку — сильную и тонкую, был без сомнения миллиардер, владелец экстренных поездов, автомобилей и яхт; вероятно, хороший охотник, ловкий игрок в поло и хладнокровный наездник, но это не был человек, объехавший весь свет, чтобы найти мастера для постройки мавзолея своей прекрасной возлюбленной.
Или он подделывался под него, маскируясь при помощи лондонского портного, нравился сам себе в роли космополита, знающего европейские обычаи, и не забывающего значения личного обаяния. В этом человеке не было ровно ничего таинственного; хотя, может быть, как раз в этом и заключалась его величайшая таинственность.
— Крайне любезно с вашей стороны, что приехали, — сказал раджа на чистейшем, безукоризненном немецком языке, — Мне остается лишь сожалеть, что не смог предотвратить всех тягот путешествия. Надеюсь, вы довольны моими слугами.
— Вполне, ваше высочество.
