Метелла - [17]

Я долго не постигала, что творится со мною. Я так боялась господина Оливье, что нередко бывала убеждена, будто и он мне безразличен. Я находила, что он холоден и высокомерен; однако стоило ему заговорить с тетушкой, и весь его облик, даже речь его настолько преображались, он так старался предупредить малейшее ее желание, что я невольно должна была признать в нем и благородство и умение чувствовать.

Однажды, пересекая конец галереи, я увидала господина Оливье на коленях перед тетушкой; она его целовала и мне показалось, что оба плачут. Я прошла быстро, и они меня не заметили; но как передать тебе волнение, возбужденное во мне этой трогательной сценой. Она не давала мне покоя во всю ночь, и я не раз ловила себя на мысли, что мне бы хотелось иметь лета моей тетушки, тогда бы он, если уж не желает любить меня как сестру, любил бы меня как мать.

В подлинных своих чувствах я себе дала отчет, когда случилась дуэль, — я писала тебе об ней. Я не назвала только человека, который взял меня тогда под руку и дрался за меня на поединке; я просто сообщила тебе, что это друг дома. Это был господин Оливье. Он возвратился к завтраку, и нас удивила его необычайная бледность; он не вынимал руки из-за борта редингота; тетушка усомнилась в правдивости его объяснений и заставила показать руку. Не знаю, была ли она окровавлена. Но мне почудилось, что полотняная повязка красна от крови. Тут у меня у самой вся кровь отхлынула от сердца. Я лишилась чувств, что было с моей стороны очень глупо и очень некстати, однако, я надеюсь, никто ни о чем не догадался. Когда я снова увидала господина Оливье, то не удержалась от желания выразить ему благодарность за все, что он для меня сделал; и вот вместо того, чтобы заговорить, я разревелась как дурочка. Не знаю, я почему-то никак не могла собраться с духом поблагодарить его при тетушке. Возможно, что какое-то недоброе чувство заставляло меня искать случая для разговора наедине. Не знаю также, что было дурного в этом моем желании, и, однако, я все время укоряю себя за него, словно была в чем-то неискренна с леди Маубрей. До разговора я полагала, что, вероятно, перед одним человеком буду робеть меньше, нежели перед двумя. А вышло еще хуже: у меня перехватило дыхание, и голова как-то закружилась, ибо я не заметила даже, что господин Оливье сжимает мне руки. Когда я очнулась, мои руки были в его руках, и он об чем-то мне говорил, но об чем — я не понимала. Помню только, что, уходя, он сказал: «Милая мисс Маубрей, меня трогает ваше дружеское расположение, однако, право же, царапина моя не стоит ваших слез». С того дня он совершенно переменился ко мне, он выказывал столько доброты, был так предупредителен, что навеки покорил мое сердце. Он дает мне уроки, поправляет рисунки, он со мной музицирует; наша возрастающая дружба доставляет, как мне кажется, большое удовольствие тетушке. Она велит нам ежедневно ездить вместе верхом, приказывает здороваться за руку, чтобы мы перестали стесняться друг друга, — потому что часто случается так: мы с ним начнем смеяться и вдруг заспорим и даже немножко поссоримся. Но что касается до меня, то я всегда чувствовала себя с ним хорошо, всегда была счастлива его присутствием, и настолько, что в тщеславии своем уверилась, будто он меня любит. По крайней мере так он мне говорил, и я воображала, что когда двух людей связывает любовь чистая, лишь из дружбы, и люди эти равны между собой состоянием и воспитанием, то вполне естественно им друг с другом и пожениться.

Поведение тетушки, казалось мне, подтверждало мои надежды, и я думала, что со мной не заводят об этом речи по причине моего юного возраста. С подобными мыслями я была счастлива, как только можно быть счастливою, и не желала ничего иного на свете, кроме того, чтобы такая жизнь продолжалась и далее. Но увы! Грезы мои рассеялись, и сегодня я с утра пребываю в отчаянии, которое…»

Здесь письмо было оборвано появлением леди Маубрей.

Металла выронила листок и, закрыв лицо руками, оцепенела в мрачном раздумье. Так просидела она до часу ночи, виня во всем случившемся самое себя и тщетно отыскивая способ справиться с бедой. Наконец в каком-то инстинктивном порыве она поднялась и направилась в комнату к племяннице. Все в доме спало; погода была прекрасная; фасад замка белел, озаренный сиянием луны, лежавшим светлыми полосами в галереях, где все окна были открыты настежь. Словно тень, скользящая по стене, Метелла медленно и бесшумно прошла по галереям — и вдруг столкнулась лицом к лицу с Сарой, которая босиком, в белом муслиновом пеньюаре двигалась ей навстречу. Они заметили друг друга, лишь когда обе очутились на ярко освещенном месте, у стен, сходившихся здесь углом. Леди Маубрей, изумленная, сделала еще шага три вперед, чтобы убедиться, действительно ли перед нею племянница; а та, увидав приближающуюся к ней высокую бледную женщину в черном и длинном бархатном шлафроке, волочащемся по плитам галереи, помертвела от страха. Ей померещилось, что это темное, зловещее существо — призрак: так мало оно напоминало ту, кого Сара привыкла называть тетушкой; еще миг, и она бы упала без памяти, но голос леди Маубрей привел ее в чувство, хотя звучал холодно и сурово: