Метаморфоза Мадам Жакоб - [6]

- А это - Слава Лён, - отозвалась с дальнего стула баронесса, получалось, она этот журнал уже раньше видела, и, статься, может не раз.

- Кто он, Слава Лён? - спросил я баронессу, приблизившись. Я не мог решить, какую сигарету закурю - её "Пегас" или "Интер" павианистого Ревякина.

- Слава Лён знаменитый богемный поэт, - ответила Валерия Соренсен, кивая головой в ритм словам.

- Хороший?

- Нитиво, - она убрала с носа простенькие очки и начала массировать двумя пальцами переносицу, в точности, как мой приятель Клыкадзе. Поблагодарив её икательство кивком, я направился к дивану, где, шевеля пальцами в носках, если и стираемых, то явно в одном дагестанском тазу, наслаждался печатью Запада диссидентский кланчик Ревякиных.

Репортаж об авантюре с выставкой Сычева они уже освоили. Персоны, обыкновенно мелькающие на страницах рубрики "Gens" - "Людишки", всевозможные клоды франсуа, холлидеи, шейлы и бельмондо их не интересовали, отчасти потому, что для сереньких интеллигентов шоу-бизнес кончался на Визборе, отчасти, и это, пожалуй, главное, потому что их самих там не было. Как говорил картавый и некорректный Акцент: "Неграм по хуй какая музыка, им лишь бы на обложке была черная харя". К такому выводу Акцент пришел изучая английский в Харькове, решетчатом фильтре, хотя он частично не позволял белому отребью просачиваться в столичные ВУЗы, в растленный и отсталый Ленинград. Mama look a-boo-boo, Акцент!

Теперь вниманием любителей Дуремара завладели натуралистичные снимки, запечатлевшие событие совершенно иного рода. Их было достаточно много, этих фотокадров, сделанных зимой в горах, вполне возможно неподалеку от мест, где происходили съемки комедии "Ангел в тюбетейке"; репортер-француз хладнокровно и подробно остановил на них последние мгновения человеческой жизни - взятие в плен и расстрел русского солдата афганскими басмачами.

Мое детство и отрочество протекали в индустриальном городе, где все районы были более или менее неблагополучными, и тот, в котором проживал я, не составлял исключения. Поэтому к 17-ти годам я успел повидать достаточно насильственных смертей. Больше пяти, если быть точным. Некоторых убивали у меня на глазах. Я знаю, как бросают под поезд, как вешают, как привязывают к покрышке и, облив бензином, поджигают... Виньетки отличников суицида, медалистов самоумерщвления, сизых обладателей пропитанных собственной кровью красных дипломов. Я видел больше, чем "мочалочник" с пластиночной балки альбомов "Супертрэмп". Я живу в реальном мире, где насильственная смерть едва ли не единственный признак его противоестественного благоденствия, так что испуганное лицо паренька в шинели, косматые силуэты душманов, вид оружия не вызвали у меня шок. Или - "Шёкк".

Что изменило бы мое слюнявое негодование в уже опечатанной доле этой очередной жертвы противоборства Камаринского и Семь Сорок, двух, якобы, антагонистических систем, сверх-в рот поцеловать-держав, пользующихся, однако, услугами одних и тех же хореографов?!

Зато Ревякины возбудились, как родственники в районном суде, родичи школьницы, которую незнакомый мужчина сначала побаловал в очко, потом испугался и задушил, а потом его нашли и поймали. Казалось, от них исходит гудение, подобие радиоглушения - этой дивной формы нашего здорового "индастриэл", как всегда, намного опередившего появление заграницей "шумовых террористов". Гудели яйца мужа и отца, жужжала "хроника текущих" матери и супруги. Словно шакалы, слизывающие дымящуюся кровь с асфальта в Каире - так они всасывали этот "snuff". "Вон...вон...вот он...вот он...", - азартно тыкала пальцем шимпанзе брюхоногая "Соня", рискуя проколоть фирменный лист насквозь. Она как будто подсказывала чуркам с американскими карабинами нашего бойца. "А вот его повели... Да-а... Сволочь такую", - это голосом болельщика бормотал, ломая спички, Ревякин, отец двух приматов, не подлежащих призыву. Мощнее всех выступала все-таки Гуля, немигающими глазами, выпучив их больше обычного, она поедала мужиков-басмачей, свой козырной мастурбаторский идеал, инкубус её, и, позабыв про образа, с которых за ней подсекало божество закоулков и НИИ, яростно терла пальцем у себя между ног сквозь бежевый микровельвет. Она кончала неподвижно, этот пустоголовый труп, безмозглое насекомое в трансе.

"Витянчик", - я третий раз уже бэспокоил Ревякина за нынешний вечер, "а почему, собственно, "сволочь"?" - спросил я, сколько мог спокойно.

"Вскочил в трусах" в третий раз криво выгнул шею и, не удостоив ответом, посмотрел на меня со злобою. Он ничего не сказал, но вместо него ответила баронесса - вопросом на вопрос: "А вы что, Гарик, будете рады, если афганских детей начнут заставлять учить русский язык?" Видимо, это был её заветный, неотразимый аргумент, последний козырь баронессы Соренсен. У нее пропал акцент! Я понял, что и она тоже терпит меня с трудом. Суду всэ ясно.

... ... ... ... ... ... ... ... ...

Я сказал Виверовой, что мне пора. Она понимающе кивнула и уже в который раз пристально посмотрелась мне в глаза. "Скажи одну только вещь - ходят за тобой или не ходят?" - спросила Виверова.