Метафизика Петербурга - [65]

Зато подумывает об этом пути другой персонаж романа, Свидригайлов. В ночь перед тем как застрелиться, ноги сами несут его на Тучков мост. Постояв там и посмотрев „с особенным любопытством“ в черную воду Малой Невы, он поворачивает на Большой проспект Петербургской стороны, и берет комнату в грязной гостинице. Но и тут покой не приходит. Герою чудится некий куст на Петровском острове, „весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю голову…“ Составив на рассвете последнюю записку, он проверяет капсюль револьвера, снова кладет его в карман и выходит обратно, к Тучкову мосту. „Ему мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров, мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты, и наконец, тот самый куст…“. Печальная судьба Свидригайлова памятна читателю, а с нею клонится к концу и вся книга. Но особенное внимание к кусту на Петровском острове остается непонятным. Нигде выше по тексту о нем не говорится, за исключением куста, под которым спал Раскольников в начале романа. Остается сделать вывод, что куст тот же самый, и что автор передает здесь некое важное, никак иначе не объяснимое обстоятельство. К такому выводу пришел в свое время В.Шкловский, принят он и современным литературоведением. Это упоминание принадлежит, очевидно, к „тексту Островов“, что же касается его более точного толкования, то оно разъясняется из содержания „сна Раскольникова“. Избиение лошади – лишь центральный его эпизод. Весь же сон представляет собой хождение от дома – к церкви, изображенной очень тепло, с потемневшими образами, стареньким батюшкой, и с кутьей из риса с изюмом. Путь в этот симпатичный сельский храм ведет мимо кабака, где и происходит убийство. Свидригайлов видит совсем другое – сначала ему чудится мышь, а затем девочка в гробу. Возможность духовного возрождения, открытая несмотря на преступление для одного героя, закрыта для другого. Но для того, чтобы получить свой приговор, каждому из них приходится отправиться по направлению к Островам, и там заснуть, точнее – открыться некому видению.

Мотив „хождения за знанием“ мы находим и в опубликованном через два года романе „Идиот“. Герой романа, молодой князь Мышкин возвращается из-за границы, чтобы попасть в сеть сложных отношений его петербургских родственников и знакомых. Постепенно его положение проясняется: князь влюбляется в Настасью Филипповну, и братается со своим соперником Рогожиным, обмениваясь с ним крестами. Следует описание жаркого дня перед грозою, и почти бесцельного брожения по городу. Ноги несут князя на Царскосельский вокзал, в Летний сад – и, наконец, на Петербургскую сторону. Там его и настиг припадок эпилепсии, описанный автором с необыкновенным мастерством. „Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе: что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самоосознания, а стало быть, и „высшего бытия“, не что иное, как болезнь“. Может быть; но сам писатель так не склонен был думать. В поисках сравнения, его герой склонен был обращаться к опыту религиозных деятелей и пророков. В этот же день, бродя по городу, он увидел в витрине одного магазина нож с оленьим черенком и ужаснулся, угадывая участь Настасьи Филипповны и собственный печальный конец. Как видим, и здесь простая прогулка за Неву приводит героя к нисхождению в глубину собственного подсознания. Попутно Достоевский решает и более общую проблему духовного будущего России. У князя все вертится в голове разговор, только что случившийся с половым в одном трактире. Говорили об убийстве, недавно наделавшем шуму в городе. Характер преступления, равно как и отношение к нему полового, парня неглупого, остались князю не вполне ясны. „Трудно в новой земле новых людей разгадывать“, – бормочет он себе под нос. Выражение это очень показательно. Кто из читателей Достоевского не помнил слова о новом небе и новой земле, которыми начинается последняя глава Апокалипсиса. С другой стороны, в контексте романа новая земля, или „Новый Свет“ – это также и чаемая русская духовность, идущая на смену цивилизации „петербургского периода“. В таком значении их употребляет сам князь в знаменитой сцене, где он заканчивает свою „дикую тираду“ о католицизме, атеизме и православии, разбивая по оплошности стоящую тут же редкую китайскую вазу. Получается так, что у „новых людей“ есть два пути: или к преображению, или к падению.

Свое место в череде „петербургских романов“ Достоевского занимает „Подросток“, вышедший из печати в середине 1870-х годов. Композиция книги исключительно запутана. Как известно, прочитав ее, Тургенев в смущении говорил о „подлинном хаосе“, а Щедрин с неодобрением – о „сумасшедшем романе“. Распутывая нити ее прихотливого повествования, мы снова находим мотив „хождения за Неву“, и в довольно любопытном контексте. Глава восьмая первой части романа начинается с описания утра одного дня, очень важного для героя. „Я опять направлялся на Петербургскую“, – бросает Аркадий Долгорукий. Впрочем, не сразу: сначала идет одно из самых знаменитых отступлений Достоевского, посвященных Петербургу. „А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй для красы, бронзовый всадник…“. Как видим, и здесь приобщение к „тексту Островов“ приводит к прозрениям относительно „чудотворного наездника“ и души основанного им города.