Месяц в демократической Германии - [7]

Я не выдержал и сказал:

— И разрушили тоже неплохо!

Чем-то напомнил он мне первого живого немецкого солдата, которого я увидел в Брянском лесу в августе 1941 года в штабной землянке, где допрашивали пленных. У того был такой же горячечный блеск в глазах. И тому тоже «повезло»: пуля пробила ему верхнюю часть черепа навылет, не задев мозга. Подполковник, который допрашивал его, сказал мне, усмехнувшись:

— Можете полюбоваться: пустоголовый фриц попался!

А солдат — голова его была перевязана грязными кровавыми бинтами, мышиного цвета мундир тоже был весь в грязи — смотрел на подполковника шалыми глазами и повторял:

— Сегодня я самый счастливый человек на земле!

— Почему вы считаете себя самым счастливым человеком на земле? — спросил его подполковник.

— Потому что я остался жив, получив пулю в голову. И еще потому, что война для меня лично кончилась! — ответил солдат с забинтованной головой.

Когда Ганс (пусть второй солдат будет Гансом) вернулся из члена на родину, на Запад, в 1947 году, личная его жизнь не сложилась. Он говорит об этом туманно, намеками, видимо, это трудная и болезненная для него тема. Жена, австриячка, которую он очень любил, стала ему чужой. Пока он воевал, пока отбывал плен, у нее появился «другой человек». По его семейному счастью война тоже прошлась тяжелыми своими гусеницами. Но главное не в этом. Главное в том, что там, на Западе, — он понял это! — ничему не научились. Бывшие эсэсовцы повсюду играют первую скрипку, опять кричат о реванше, о походе на Восток, о том, что «надо быть готовыми!» Он работал на одной верфи, принадлежащей частной мирной фирме, и знает, какие «штучки» производит эта «мирная» фирма! Хватит с него! Он сыт войной по горло, и поэтому он пришел сюда, на Восток. Он верит коммунистам, они за мир не на словах, а на деле.

Выговорившись, он смотрит на меня так, словно от меня зависит решение его судьбы.

— Пусть мне дадут любую работу, я все моту делать, ничего не боюсь и поеду куда угодно, — говорит он, заглядывая мне в глаза. — А если меня здесь не примут и отправят обратно, я жить все равно не буду!

Я верю его словам, его глазам с этим невыносимым горячечным блеском, а больше всего верю его рукам — большим, темным, тоскующим по настоящей работе, умным рукам рабочего человека.

Неустроенный юноша

Гюнтеру 21 год, но он щуплый, болезненный, с бледным лицом — кажется совсем мальчиком. Он сирота. Отец и мать погибли во время войны.

Когда я спросил, как погибли его родители, он сказал равнодушно:

— Бомбежка!

Жил Гюнтер у старшего брата, сделался слесарем-электриком. Все было бы ничего, но жена брата стала коситься: лишний рот, лишняя кровать! Ему это не понравилось, он гордый. Ушел жить в общежитие при фабрике. Почему не снял комнату? Попробуйте, снимите! Они ведь кусаются, комнаты эти, на его зарплату не разгуляешься.

В общежитии при фабрике было плохо: вечные драки, пьянство, поножовщина. А он хоть и гордый, но слабый: водить компанию с драчунами и хулиганами ему не хотелось, а драться с ними… пожалуй, они пристукнули бы его! Решил уйти на Восток. Он знает, что тут дадут работу и жилье.

— А кем бы вы хотели быть здесь, в ГДР, Гюнтер?

Подумав, он говорит:

— Милиционером! Или солдатом.

Батрак

Вошел Мёльке (это настоящая фамилия), и мне показалось, что стены комнаты сразу раздались вширь. Этот улыбающийся здоровяк в ватнике и в залепленных грязью резиновых высоких сапогах, краснощекий, с копной соломенных волос на голове принес с собой свежее дыхание просторных октябрьских полей и запах парного молока. Мёльке уже работает на государственной ферме. Он доит коров и пришел к нам прямо из коровника. На днях он получит хорошую квартиру от своей фермы.

Он стискивает железными пальцами мою руку так, что я делаю героические волевые усилия, чтобы не вскрикнуть от боли, и, распираемый гордостью, сообщает:

— За сегодняшний день я выдоил 70 марок. Рекорд!

В Федеративной республике он был сельскохозяйственным рабочим, батраком, и ему надоела безобразная кулацкая эксплуатация его сил и его умения. А главное, надоело постоянное, не оставлявшее его ни днем, ни ночью ощущение своей беззащитности и униженности. Взять хотя бы эту последнюю историю, когда он батрачил у мельника. Мельнику, этому жирному кабану, не понравилось, что Мёльке держался независимо, не давая хозяину спуску, на брань отвечал бранью. Между ними произошла крупная ссора. Произошла она утром, а вечером мельник, пьяный, ввалился с револьвером в руках в домик при мельнице, в котором жил Мёльке, и выгнал батрака с семьей на улицу. Мёльке наскоро собрал вещи, погрузил плачущих жену и детей в свою старенькую машину и уехал. И вот он сидит передо мной, живой, целый, невредимый, очень довольный тем, что уже имеет в ГДР, и тем, что еще будет здесь иметь. А что касается работы, то только давайте, он, Мёльке, любит работу. Тем более, что тут не надо тратить свой пот на таких кабанов, как этот мельник. Он, Мёльке, дал бы ему тогда как следует, но кабан пришел с револьвером — вот в чем загвоздка.

Я желаю Мёльке всего доброго и с опаской подаю ему свою руку, но Мёльке на этот раз пожимает ее почти воздушным пожатием: наверное, заметил, как я не выдержал и скривился, когда, здороваясь, ощутил его медвежью силищу.