Место явки - стальная комната - [42]

— А кто?

— Волга!!!

Я, признаюсь, внутренне усмехнулся: любит их брат режиссер поумничать! Но он-таки поставил свою триумфальную «Грозу», после чего, кстати, роль Катерины стали называть звездной у Тани Ожиговой.

И о грустном… Через четыре года после премьеры «Ясной Поляны», в 1977 году, не стало Якова Киржнера, ушел всего лишь в 58. После него место главного режиссера занял Хайкин, но через восемь лет не стало и его. А еще раньше, в 44 года, вдруг тяжело заболела и умерла Татьяна Ожигова. Едва успели тогда отпраздновать присвоение ей звания народной артистки России.

Когда в Омском академическом театре драмы открыли новую — Камерную сцену, никто не сомневался, что надо назвать ее именем Татьяны Ожиговой. Так и сделали. Так есть и сейчас…

А тогда, когда я разглядывал Толстого и Чехова на фронтоне, все были живы. Хайкин познакомил меня с Киржнером, с Ханжаровым. Я оставил им «Ясную Поляну», чтобы читали.

А вдруг!.. Не Москва, конечно, но ведь и Омск бывал столицей. Сибирь — великая земля.

РЕЖИССЕР — ЯКОВ КИРЖНЕР

Вернулся в Москву и стал ждать. За делами время летит незаметно. Оно и летело, иногда притормаживая, — при периодически выплывающей тревоге: что там в Омске?

Напоминает о том нетерпеливом состоянии сохранившаяся копия моего письма Артуру. Вот оно, с короткими комментариями:

«Сразу по приезде ходил к Ткаченко. Это, если помнишь, главный редактор управления театрами Министерства культуры РСФСР. Рассказывал о своем визите в ваш театр и к тебе. Все в соответствующих оптимистических тонах. «Так пусть присылают нам письмо!» — была его реакция. В самом деле, письмо с просьбой разрешить к постановке «Ясную Поляну» в Омске было бы весьма уместно, и было бы воспринято здесь весьма благосклонно… (Комментирую: это писалось до получения цензурного разрешения, и до положительного заключения Института мировой литературы. Письмо из Омска прибавляло бы уверенности министерству, занявшемуся столь рискованным проектом.) Ермоловцы к репетициям пока не приступили, рыдают, но у них нет актера — Лекарев-то умер. (Комментирую: про рыдающих ермоловцев я, конечно, загнул, набивал себе цену.) … Пьесу читали в журнале «Театр», просят при получении лита сразу принести им… (Комментирую: а вот это — чистая правда. Афанасий Салынский, главный редактор, пьесу потом напечатал.) Напиши мне подробнее обо всех ваших делах, о моих тоже, не молчи… Целуй красавицу Таню.(Комментирую: в первую очередь меня, конечно, интересовали «мои» дела. Просто посланный поцелуй свидетельствует, что Артур с Таней еще не расстались)».

Наконец, пришла телеграмма: «Ясную Поляну будем ставить надо увидеться режиссерском совещании Киржнер».

Сейчас каждый театр ставит, что захочет, и так, как может. Никто не контролирует, не дает указаний и ничего не требует. А в те времена, о которых рассказ, министерство культуры — РУКОВОДИЛО. А поскольку оно же назначало и смещало руководящие творческие кадры, то эти кадры в своей массе слушались министерство практически беспрекословно.

Безусловным свидетельством руководящей роли министерства были осенние совещания в Москве главных режиссеров всех российских драмтеатров. Тут одни получали тумаки, другие — пряники, а самое главное, здесь пристально рассматривались репертуарные планы — какие пьесы театры собираются поставить в наступающем сезоне.

Режиссерам от этих сборов было и кисло, и сладко. Кисло, потому что могли, как говорится, и врезать, а сладко, потому что это случилось бы все равно в Москве. И дорога оплачена, и гостиница, и суточные! После дневных заседаний начинались активные общения друг с другом по номерам, по ресторанам, по квартирам друзей. А прошвырнуться по столичным магазинам им, провинциалам, вообще было насущной необходимостью. С годами режиссерская театральная элита сбилась в этакую большую и весьма своеобразную семью, в которой каждый знал каждого, а любому была известна творческая и человеческая цена.

Ребята там, конечно, были разные — и смирные, и очень даже эпатажные, могли и неприятный вопросик начальству подсунуть, тем более, что оно тут же в зале, не отгороженное секретаршами, могли и права покачать, но можно было и помощь попросить, если совсем уж заедала кого-то их местная партийная ортодоксия. И ведь многим помогали! Звонок-другой, какие претензии, а может быть вы не правы? И нередко действовало. А когда не помогало, могли пострадавшего переместить в другой город, в другой театр. Словом, процесс шел, и жизнь кипела. По-своему, по— советскому, но другой и не было.

Вот что имел ввиду Киржнер, когда в своей телеграмме предлагал встретиться на режиссерском совещании.

Поэтому я сижу на подоконнике с видом на министерскую лестницу, жду, когда в конференц-зале закончат заседать. А вот и повалили! Высматриваю Киржнера. «Яков Маркович!» В ответ слышу: «Нам очень надо поговорить!»

У Якова было хобби — звукозаписывающая аппаратура. Он знал всех московских жучков, специализировавшихся по этому делу. Результатом его тайных общений с ними были громоздкие звуковые колонки, которые он складировал в нашей квартире, мы тогда жили уже в Сокольниках, а потом волок их на себе в Омск. Он уверял, что они гораздо более совершенны, чем те, что он достал в прошлый раз.