Место встречи - [11]

Пришел Темнов на флот до войны и служил на линкоре «Октябрьская революция», а воевать отпросился в морскую пехоту и, видимо, воевал лихо, потому что выходная суконная голландка у него была сплошь увешана орденами и медалями, после же войны удостоился он чести пройти парадным шагом по Красной площади в ознаменование светлого Дня Победы, представляя там Краснознаменную Балтику. Об этом он рассказывал частенько, особенно в те часы, когда после занятий наступало время всеобщего умиротворения, и юнги один по одному набивались в курилку, хотя второй смене делать там, в общем-то, было нечего: табак им по аттестату еще не полагался.

Темнов так часто и в таких подробностях рассказывал, как сперва в Кронштадте отбирали самых рослых и представительных, отмеченных наградами, а потом в Ленинграде, одев во все новое, парадное, снова оглядели со всех сторон и только тогда поездом уже повезли в Москву, и там, в Москве… Паленову вдруг начинало казаться, что в жизни их доброго старшины была не война со всеми ее тяготами и смертями, а этот вот парад, ради которого стоило жить всю остальную жизнь. Паленов только раз робко попросил его, называя, пользуясь вольностью курилки, на «ты»:

— Товарищ старшина, а ты нам про войну чего-нибудь…

Темнов посмотрел на него из-под густых бровей своими печальными глазами и негромко, но твердо сказал:

— А не надо, мальчишечка, про войну-то. Не трогай ее. Пусть она отдохнет от нас, а мы от нее. Как отдохнем, тогда и вспомянем.

— Ты только скажи — страшно там было?

— Страшно, мальчишечка, век бы ее не видеть.

Тогда Паленов не сообразил, почему Темнов так говорил, подумал, что тот подшутил над ним, и даже обиделся на своего старшину, который, как Паленов потом-то понял, никому никаких обид не чинил. Паленов не знал, как там другие, — обо всех трудно судить — а он тогда всей душой рвался на какую-то свою войну. Лично у него были там дела.

Но на Темнова нельзя было долго обижаться — исходил от него какой-то незримый свет, который мог обогреть любую озябшую душу, — и Паленов опять подсаживался поближе и слушал, как пехота-матушка шла по Красной площади, едва ли не семеня, потому что печатала в минуту семьдесят шагов, а когда двинулись флотские батальоны и оркестр рванул «Варяга»… Тут Темнов обычно замолкал и молчал минуту-другую.

— А под «Варяга» мельтешить нельзя, — строго говорил он. — Тут особый шаг требуется. Ну, мы-то, мужики все рослые, это очень хорошо понимали. Как вдарили по брусчатке, как вдарили. Полста шагов — ни одного больше. Будто волны покатились по Красной-то площади.

Паленову представлялось, что и он там шел, вколачивая в брусчатку пятьдесят шагов в минуту, и на его груди позванивали медали, и хорошо ему было сразу находиться и там, на Красной площади, и тут, в ротной курилке, где исчезла субординация и появилось некое даже панибратство, которое, впрочем, нисколько не влияло на их повседневные служебные отношения.

Курилка — они величали ее кают-компанией — была тем местом, где встречались все смены, куда стекались все слухи, где не возбранялось между делом обратиться к старшине на «ты», потому, что в курилке устав как бы терял свою силу, и на смену ему приходили неписаные законы флотского товарищества. Тут все знали все и обо всех. Знали, например, что в воскресенье помимо ситного к чаю дадут еще пончики; что со дня на день со дна бухты Петровской гавани должны поднять носовую часть линкора «Петропавловск», извлечь из нее останки моряков и захоронить их на Морском кладбище, в противоположном углу острова Котлин; знали, наконец, что их набор в юнги последний, потому что уже в следующем году последует нормальный призыв на флот. Откуда сюда что стекалось, Паленов не знал, но зато почти осязаемо представлял, как слухи обкатывались, словно снежки в ладошках, и на глазах превращались в весьма солидные и уважаемые сведения, верить которым можно было безусловно.

Тут, в курилке, Паленов, кстати говоря, и услышал подтверждение словам Евгения Симакова, что шутливое прозвище — полные и неполные, — присобаченное им дядей Мишей, имело свою любопытную историю. Дело в том, что парни, рожденные в двадцать седьмом году, в силу военного времени были призваны частью в сорок четвертом, частью в сорок пятом годах, но тут пришла победа, и уже парней, рожденных в двадцать восьмом году, решили призывать нормально, по исполнении им двадцати лет. Невольно образовывалась брешь, которую и должны были заполнить юнги — обслужиться, принять присягу и к призыву мирного времени выйти в старшины. Им всем как бы написано было на роду стать младшими командирами флота. И еще многое узнал Паленов в курилке, а узнав, сперва удивился осведомленности своих сотоварищей, а потом и удивляться перестал, сочтя, что все это в порядке вещей.

Сущим праздником для них было, когда в курилку приходил дядя Миша, мичман Крутов, ротный старшина, садился на табурет, который приносил с собой из каптерки, угощал старшин «Беломором», юнг постарше — «Ракетой», сам же сворачивал «козью ножку» и говорил, обращаясь к Темнову:

— Ты, Гришаня, про парад-то свой особливо не трави. Парад, он и есть парад — словом, праздник. Из одних праздников всю службу не слепишь. Ты лучше их к морскому делу подводи. Пусть пока мыслью приучают себя, почем платят за фунт лиха.