Место сбора при землетрясении - [5]

— А ты, Гоша, не сердись, — утешал его благодушный Сундукевич, человек с манерами и внешностью профессора филологии, — не сердись. Дети Интернета. У них другие масштабы.

— Я для него никто, пустое место. Не пора ли делать карьеру, — не мог успокоиться Кукушечкин.

— Ничего, Гоша, доллар за сто, внуки ему отомстят, — продолжал утешать старого друга Сундукевич, но не преодолел искушения и, посмотрев поверх золотой оправы очков, сказал с легким злорадством. — Хотя, устами младенца… Видимо, он хотел сказать — пора поработать не ради гонорара, а на себя, без халтуры.

— Халтура?! — взвился Кукушечкин. — Это как относиться к халтуре. Ты меня знаешь, Марк. Халтура не халтура, я весь вкладываюсь. Для меня халтура — святое…

Не совсем юная пионерка принесла три граненых кружки пива, в каждой из которых инородно торчали из пены соломинки, похожие на клюки.

Кукушечкин резко замолчал, откинувшись на спинку стула, задумался. Снова проводил ностальгическим взглядом изящный круп официантки, сделал первый большой глоток, едва не выткнув глаз соломинкой, и сказал в мрачном раздражении:

— А впрочем, чем я занимался всю жизнь? Ведь прав, свин неблагодарный. Хотя жестоко, жестоко…

— Не переживайте, Георгий Иванович, — сказал Дрема, пораженный искренностью старого и в меру профессии циничного репортера. — Каждое новое поколение рождается в другой стране, на другой планете.

— Ты это к чему?

— Пройдет время — он все поймет.

— Да дело-то не в нем… А, впрочем, дети всегда правы. Особенно когда не правы.

— Это почему же? — удивился Сундукевич.

— Они будут жить, когда не будет нас. Вот потому они всегда правы.

Сундукевич посмотрел на часы. В каждом его движении сквозила неотразимая элегантность.

— Почувствовали сегодня толчок? Пять баллов, говорят. Ну, Гоша, как мы организуем нашу работу? — спросил он деловым тоном и манерно поджал губы.

— Нам выделили подвальное помещение в офисе…

— Подвал? — оскорбился Сундукевич. — Подвал — это несерьезно.

— У них все помещения подвальные. Мне понравилось. Тихо. Уютно. Никто не мешает. Звонки на мобильный телефон не доходят. Обстановка при этом вполне цивильная и, я бы сказал, интимная.

— Насчет интима, — снова прервал Кукушечкина Сундукевич, — там, надеюсь, есть отдельная комната для меня?

— Ах, ты старый ловелас.

— Я серьезно, Гоша. Фотография — искусство серьезное. Ничего не должно смущать клиента. Никаких посторонних. Только я и клиент. Это мое условие. Ты же не думаешь, что достаточно навести объектив и щелкнуть затвором? Нет отдельного помещения — ищите другого фотографа.

— Хорошо. Договорились. Для тебя — отдельная комната. Мы с Димой будем работать на пару. Тебе, Дима, не надо отдельной комнаты? Вот и хорошо. Значит, так: я разговариваю, Дима параллельно рисует, затем отправляем клиентку к тебе, Марк.

— Мне нужна свежая женщина, — снова закапризничал Сундукевич. — Сначала клиенткой занимаюсь я, потом вы. Это мое условие.

— Хорошо. Право первой ночи за тобой, — согласился Кукушечкин. — Конвейер такой: сначала фото, потом интервью и шарж. Кстати, Дима, нужно, чтобы шарж был одобрен клиенткой. Не возражаешь? Вот, кстати, список наших героинь. В трех экземплярах. Каждый, обработав клиентку, вычеркивает ее навсегда из своего списка.

— Вот это другое дело. Научный подход, — одобрил Сундукевич конвейерное производство.

Он снял очки и, поднеся скрепленные степлером бумаги к самому носу, сказал мрачно:

— Теперь такой вопрос — оплата.

— Договор, — раздал очередную бумагу Кукушечкин. — Ознакомьтесь и подпишитесь.

— Ну, это не серьезно, Гоша! — разочаровался Сундукевич, быстро просканировав документ. — Сейчас без предоплаты ничего не делается. Я требую предоплату. А потом, что это за вознаграждение? Это не вознаграждение. Это материальное оскорбление. Я что — уличный фотограф с обезьянкой? Они что думают: щелкнул затвором — и готово?

— Не суетись под клиентом, Марк. Для того я и раздал предварительно договор, чтобы подготовиться к разговору с заказчицей.

— Что-то бифштекс долго не несут. Пойду, поговорю с хозяйкой, — сказал Сундукевич, поднимаясь из-за столика.

Седой, сверкающий золотой оправой очков, элегантный, изящный, неотразимый, как сам сатана, он подошел к стойке, за которой скучала дородная тетя в пионерской форме.

— Привет, родная! А ты совсем не изменилась, только красивее стала. Узнаешь меня?

— Да кто же вас не знает, — отвечала, пряча недовязанный чулок и лучезарно улыбаясь, пожилая пионерка.

— Как муж? Дети? Бабушкой не сделали?

— Вот старый пройдоха, — сказал Кукушечкин Дреме с ироничным восхищением, — ты посмотри, что с женщиной стало. Цветет и пахнет. Сейчас она ему всю жизнь расскажет. Исповедуется и сама второе принесет.

Так все и вышло.

— Вы давно ее знаете? — спросил Дрема, когда тетя, пожелав приятного аппетита, удалилась, молодо покачивая бедрами.

— Я? Впервые вижу, — равнодушно отвечал Сундукевич, по старой привычке протирая вилку салфеткой и улыбаясь издали хозяйке.

* * *

Центральный комитет женской партии ютился в подвальном помещении старинного купеческого дома, построенного в византийском стиле.

В советское время здание принадлежало КГБ.