Место - [215]

Помимо всего прочего, я выразился так, будто власть уже находится в руках у Щусева и он может мне ее передать или не передать.

– Во-первых, я тебя не подозреваю, – сказал Щусев. – А во-вторых, одно второму не помеха… Тактика и стратегия часто весьма по форме разнятся. Тактически мы служим власти, а стратегически ведем с ней борьбу. – И в этом месте он мне ободряюще улыбнулся. – Ну, рассказывай про Висовина, – добавил он мягко.

Щусев мог смять меня, ибо своей неосторожностью и несобранностью я предоставил ему такую возможность. Он мог потребовать от меня передачи разговора с Висовиным в форме моего допроса, так же как я, воспользовавшись оплошностью Висовина, учинил допрос ему. Но он неожиданно перенес все в план дружеского разговора, и, начав, лишь где-то в середине я запнулся и осознал намек Щусева насчет тактики и стратегии. Фактически весьма ловко он если и не завербовал меня, то дал понять и чуть ли не сам подтвердил обвинение, которое выдвигал против него Висовин о связях с КГБ. Но, подтвердив по форме, опроверг по сути, ибо в конечном итоге это шло на пользу России, которую он любил.

Я передал ему свой разговор с Висовиным, упустив, конечно, всю линию Маши, и когда дошел до предложения Висовина мне совершить на Щусева совместное нападение (я выразился все-таки не «ликвидация», а «нападение»), итак, когда я это сообщил, то почувствовал, что Щусев по-настоящему взволнован. Все прежнее он слушал весело, а тут разволновался и разозлился.

– Ах, сволочь, – сказал он любимое свое словцо, – какая же сволочь!.. Так низко пасть… А он не говорил тебе, где пропадал, куда исчез и откуда появился?

– Тут мое упущение, – сказал я, во-первых, чтоб признанием своих частичных ошибок подтвердить точность и удачу своих остальных действий, а во-вторых, чтоб подыграть Щусеву. – Висовин был так растерян и говорил так много лишнего, что его легко можно было запутать и на этом пункте… Я даже первоначально для себя заметил запутать его на этом пункте: где он был и откуда явился, но потом так увлекся разоблачением инкогнито журналиста, что это упустил… Его утверждение о шантаже…

– Ах, о шантаже, – сказал Щусев. – Ну что ж, посмотрим… Насчет журналиста это ты правильно… Это тоже ценно. А Колю, значит, они заперли? Я знаю, мне приходилось сталкиваться… Там мать Коли Рита Михайловна, домработница, потом сестренка… Девчушка весьма привлекательная, но язва… Ты с ней осторожней, смотри не влюбись…

Меня обдало жаром, и я, в досаде от неумения скрыть чувства, просто зубами скрипнул.

– Ах, уже… – сказал Щусев, но не весело и сально, как подтрунивают над влюбленным, а, наоборот, серьезно и озабоченно, как говорят о важном факторе в противоборстве.

Поэтому я успокоился и ответил откровенно:

– Я постараюсь справиться… Делу это мешать не будет, даже наоборот.

– Верю, – сказал Щусев, все так же серьезно глядя на меня. – Вот что, Гоша, сейчас мы с тобой отправимся туда… Чувствую я себя лучше, даже совсем хорошо. – Он встал и прошелся по комнате.

Мне показалось, что его слегка шатает, но я нашел нужным смолчать, поскольку подобное замечание относительно здоровья сейчас было явно неуместно и не помогло бы мне обозначить свое доброе к Щусеву отношение, ибо занят он был иным и сосредоточен на ином.

– Пора наконец все поставить на свои места, – сказал Щусев, – и ты, Гоша, в этом деле как нельзя кстати… Особенно после твоего разговора с Висовиным и гнусного иудиного предложения этой сволочи.

Меня охватила нервная дрожь. Впервые я должен был переступить порог Машиного дома, причем переступить с насильственными намерениями. Да и с журналистом, фигурой всероссийской и всемирной, мы, кажется, шутить не собирались. Я чувствовал, что приближается нечто важное и этапное.

Глава десятая

Журналист также жил в центре, недалеко от квартиры Марфы Прохоровны, в тихом переулке, который мне уже был знаком по тому вечеру, когда я провожал из компании Ятлина Машу и Колю. Для того чтоб добраться до его дома, нам понадобилось не больше десяти минут, – правда, мы шли накоротко, каким-то другим переулком, потом проходными дворами, отчего я сделал вывод, что Щусеву эта дорога хорошо известна и он у журналиста уже неоднократно бывал. И действительно, перед тем как войти в подъезд, он шепнул мне:

– Ты молчи, я за тебя отвечу.

Действительно, едва мы вошли в вестибюль великолепного, высшей категории дома (я все-таки строитель и толк в этом понимаю), в вестибюль, где даже почтовые ящики поблескивали никелем и за столом с телефоном сидела откормленная привратница, как эта привратница глянула на нас (особенно на Щусева, которого, очевидно, уже видела здесь и вспомнила о том), как эта привратница сказала:

– Если вы к… – и она назвала фамилию журналиста, – то их нет никого… Они уехали…

– Нет-нет, – ответил Щусев, – мы в семьдесят третью квартиру… Мы к Прохорову…

Я еще не знал тогда об опеке, которую в борьбе с вымогателями учинили Рита Михайловна и домработница Клава над журналистом (а ныне к нему прибавился еще и Коля, которого и вовсе откровенно заперли, правда по иной причине), но, конечно же, догадался, что у Щусева имеются основания подобным образом себя вести.