Место - [164]

Подчас поступки дикие, страшные или героические, в зависимости от нашей собственной идеологии и отношения к произошедшему, в действительности являются естественными процессами целеобразования, но сформированными из такой ткани, из таких обстоятельств и таких фактов, что действия людей, ищущих естественного равновесия с окружающей средой, кажутся нам чем-то сверхъестественным. По сути, человек, идущий на распятие и к славе, не должен вызывать ни страха, ни восторга так же, как этого не вызывает человек, идущий купить в лавочке колбасы… Так примерно объяснил мне свое состояние Щусев, но тут же добавил, что, к счастью, в человеческой истории логика является чуть ли не самым ненавистным, поскольку именно она лишает человека главного в жизни – цели. Ничто более не способно так увести жизнь к абстракции, безличию, как логика…

Я вспоминаю этот разговор со Щусевым, состоявшийся уже позже (правда, ненамного), и хочу понять, что же испытывали мы тогда, собравшись в комнатушке у Щусева, как он выразился: «В приемной у матушки-истории, перед тем как войти туда» (все много страдавшие сильно тщеславны, не знаю, говорил ли я это уже, если говорил, то повторяю). Теперь я понимаю, что мы все, кроме Висовина (как выяснилось ныне), испытывали странное волнение, будто при виде ярко освещенной рампы и темного бесконечного зала за ней… Когда Щусев развязал тесемки папки и я увидел вырезанный из старых газет снимок Вячеслава Михайловича Молотова рядом со Сталиным, принимавших цветы из рук детей, то помню волнение, охватившее меня, и даже радостные слезы на глазах. Позднее, когда план (вернее, планы) стали материализоваться, наступил период технологический, все это поблекло, хоть иногда и потом возникало. Но первые ощущения были величественны. Тут и резкость перехода, и неожиданность его, и парадоксальность. От крайней нищеты, от убогости, от койко-места, от бутербродов с борщевым соусом – к взаимоотношению с крупной политической фигурой страны. Не знаю, как остальные, в той ли мере, но я, это уж точно, я испытал то великое сладкое чувство, которое именуется «вкус власти» и которое дано испытать лишь избранным…

Однако, как уже сказано, совершенно неожиданно, по крайней мере для меня, в организации возникла полемика, и это выяснилось тотчас же после открытия чрезвычайного заседания. Олесь Горюн настаивал на замене кандидатуры и выдвинул свой контрплан, также в виде папки с тесемочками – правда, папки синего цвета. Когда он раскрыл папку, в ней лежал любительский снимок какого-то восточного человека, совершенно мне неизвестного.

– К черту! – выкрикнул я одним из первых, совершенно уж бестактно, так что меня одернул даже сам Щусев.

Горюна я всегда недолюбливал, тут же я попросту на него вознегодовал и потому первоначально слушал его предвзято. Я сразу же стал крайним сторонником взаимоотношения (мое выражение. Именно взаимоотношения, а не убийства, так у меня сложилось и закрепилось в голове), взаимоотношения с соратником Сталина Молотовым. Сказать по-честному, в убийство я не верил вовсе, тем более что все наши прежние смертные приговоры оканчивались обычным мордобоем. Тут же я вовсе чувствовал какие-то серьезные возможности для себя, для звучания моей фамилии. Тем не менее я начал прислушиваться и к Горюну. Кандидат, которого предлагал он, был иностранец. Фамилию я слышал впервые – Маркадер.

– Здесь имеется протокол допроса Рамиро Маркадера, – сказал Горюн, хлопнув рукой по синей папке.

– Кем снят допрос? – быстро спросил Щусев.

– Это не важно, – замялся Горюн, – то есть, возможно, «допрос» звучит слишком, согласен… Это я уж потом, в записи, придал ему форму допроса. Первоначально это был как бы рассказ, причем рассказ человека в тяжелом душевном состоянии, а значит, с домыслами. Правда, мне с ним поговорить не удалось. Я стремился и, может, даже добился бы этого, но я опасался… Я мог испортить дело и потому довольствовался через вторые руки… Поэтому не исключаю мистификацию в отдельных элементах… Но в целом… Но идея, но дух… За это ручаюсь… Я согласен назвать это даже легендой об убийце Троцкого Маркадере… Легенда мистифицирует отдельные элементы, но в целом в ней больше истины, чем в историческом факте.

– Да вы подумайте, – тут возмутился уже Щусев, примерно в тех же тонах, что и я ранее, – кому, кому нужен этот мелкий убийца?..

– Масштаб убийцы определяется масштабом жертвы, – спокойно возразил Горюн.

Да, это было так, и это заставило меня по крайней мере утратить предвзятость. Вообще-то Горюн был личностью растрепанной внешне и внутренне, но сегодня, очевидно, поскольку речь шла о деле его жизни, в основном он был точен и собран.

– Прежде всего, – сказал Горюн, – я хотел бы рассказать, как я познакомился с Львом Давыдовичем Троцким.

– Ваш Троцкий, – выкрикнул Щусев, – это то же, что и Сталин!.. Инородцы, стремившиеся поработить Россию.

– Я попросил бы, – тихо сказал Горюн и посмотрел на Щусева.

Мне почему-то показалось, что он захотел схватить массивную пепельницу и ударить Щусева в висок, но сдержался. Мне так подумалось. Горюн взял стул (до этого он стоял, опершись о шкаф), уселся поудобнее и начал: