Место - [160]

Отец снова на мгновение замер.

– Ты меня не путай! – крикнул он. – Соплив еще, я всю войну прошел вдоль и поперек, от старшины до майора дослужился…

– А чего путать, – усмехнулся Орлов-сын, – я просто сказал, что Маркс – еврей… Это в любой книжке написано… Хотя тут вру… В любой не в любой, конечно, но написано…

– Вон отсюда! – закричал отец. – Фашистская морда!.. Я сам на тебя напишу, какие ты слова произносишь!.. Вон из моего дома!..

– Да что вы про политику все! – закричала Нина Андреевна. – Терентий, ты ж постарше, будь умнее…

– Ты меня не пугай, – сказал молодой Орлов, – я и сам уйти хочу… Своим трудом хлеб зарабатывать буду… Думаешь, я не знаю, что тебе Самуил Абрамович диссертацию написал?.. А я хлеб Самуила Абрамовича есть не желаю… Этот жидовский хлеб мне поперек горла становится… И вообще, слышишь, старик, – тут уж нервы сдали у молодого Орлова, – чтоб этого Самуила Абрамовича я никогда в доме не видел… Со своей Сарочкой…

– А чего тебе их видеть, – теперь, наоборот, успокоился отец, насмехаясь над нервами сына, – чего тебе их видеть, ты ж собираешься из дома уходить на свои хлеба…

На этом словесная перепалка закончилась… Вернее, шум кончился, и началась драка. Дрались без слов, – во всяком случае, дядя Ваня, друг семьи, передавший затем все в подробностях Щусеву, слов никаких конкретных не помнит… Единственно, что помнит: разняв борющихся, он сам попробовал пошутить, чтоб несколько смягчить гнетущую атмосферу.

– Вот, – говорит, – если б водку вы мочеными яблоками закусывали, тогда б ничего подобного не случилось… Моченые яблоки полное спокойствие внутри создают, и это спокойствие наружу распространяется. Тогда как соленые огурцы, наоборот, внутренности беспокоят.

Но отец и сын на шутку не среагировали, молча сопя в разных концах комнаты в разорванных рубахах… Короче, налицо конфликт поколений – правда, в несколько своеобразном аспекте.

Конечно же, угрозы ни с той ни с другой стороны не осуществились: отец сына не выгнал и сын не ушел, но серьезная натянутость в их отношениях осталась. Отец понимал, что сын по-прежнему занимается недозволенной деятельностью, это весьма тревожило его, но ничего поделать он не мог и новые разговоры начинать опасался… Примирился, ругая подлое время и Хрущева, ибо при Сталине такое даже в голову не могло прийти парню из порядочной русской семьи… В виде уступки сыну он постарался избавиться от посещений Самуила Абрамовича, причем под внешне приличным предлогом, но тот, со свойственной этому племени дотошностью, все-таки суть раскусил и обиделся… Черт, конечно, с ним, Орлов-старший и сам его терпеть не мог, понимая, что дружба их неестественна и носит характер взаимной сделки. Тем более это понимал сын, натура молодая и порывистая… Правда, этого Самуила Абрамовича сразу же перехватил Егоров из соседнего отдела. (Вот тебе и свой русский брат.) Ходили слухи, что Самуил Абрамович тоже пишет Егорову диссертацию. Так что в этом смысле Орлов-отец чувствовал, что принес сыну определенную жертву, так сказать, пошел на компромисс и потому вправе был ожидать компромисса и от сына. Но тот, со свойственным молодости упрямством, на компромиссы не шел и, наоборот, совершенно без спроса начал брать автомобиль для своих нужд. Также и в этот раз, возлагая цветы к памятнику Сталину, он пользовался автомобилем отца, поступая, кстати, в этом смысле крайне неосторожно и не отдавая себе отчета, что при нынешнем политическом направлении он может отца скомпрометировать. А может, и понимая это, но действуя так умышленно, затаив на отца злобу. (Орлов был натурой своего времени, то есть протестующей и злопамятной.)

Вообще всякое политически бурное время, при внешней пестроте, особым разнообразием характеров не отличается. Так что Висовин, например, слушая подробности взаимоотношений Орловых, отца и сына, как-то даже усмехнулся общей тенденции – при всем, конечно, различии взаимоотношений со своим отцом, – вплоть до каких-то общих реплик старика Орлова и старика Висовина, людей, живущих вдали друг от друга и никогда в глаза друг друга не видевших. Общим у них был образ мыслей и политический язык, произошедший от смешения высокого гуманного языка господствующей идеологии, полученного в наследство от теоретиков, и уличного жаргона, рожденного практикой… Это был образ мышления, как правило, людей немолодых, искренне преданных, тупых, но не циничных… Причем искренность свою они сохранили за счет политической (а подчас и элементарной) малограмотности и потому с такой консервативной неприязнью относились ко всякой «учености», к попыткам изменить что-либо как в одну, так и в другую сторону – как в сторону высокой идеологии, так и в сторону откровенного уличного жаргона… Но вернемся к изложению событий.

– Когда этот болван отойдет, – сказал мне Горюн, – быстро возьмите букет… Идите, вы еще не примелькались…

Я посмотрел на Висовина. Он кивнул.

– Хорошо, – сказал я и вошел в сквер.

Площадь между тем оживилась. Появились прохожие и в сквере. Почти все останавливались и смотрели на большой букет роз у памятника Сталину… И шли дальше… Кроме старика, который стоял словно в почетном карауле. Очевидно, старик и привлекал внимание. Я сначала подумал, не из организации ли он Орлова. Многие сначала обращали внимание на лицо старика – уж очень неподвижно-торжественно оно было и не вязалось с торопливым бытом рабочего утра. Нет, старик, конечно же, действовал от себя. Слишком искренней была его поза для человека нанятого… Постепенно кое-кто начал возле старика задерживаться.