Места пребывания истинной интеллигенции - [5]

Хотя я понимаю, конечно, не то сравнение, сравнение сильно хромает, да и сказуемое не совсем то: разве г-н Безухов любил г-на Каратаева? Нет, не любил. Г-н Безухов у г-на Каратаева не то учился, не то лечился. Так и ваш покорный слуга, не будучи ни графом, ни даже каким-нибудь захудалым виконтом, у Воропаева проходил курс не то лечения, не то обучения…

А если серьезно, то я любил в нем то, чего мне, москвичу-космополиту не хватало, его… простите за это слово, русскость, даже народность, что ли… Воропаев был каким-то очень русским, причем даже провинциально-русским человеком, в самом хорошем смысле этого слова.

Рабочий в типографии газеты “Известия”, лаборант в школе, грузчик в Библиотеке Иностранной литературы. В активе Воропаева, кстати, была дружба с Борисом Рифтиным, известным профессором-китаистом, теперь, наверное, уже академиком. Не каждый может похвастаться такой дружбой! Воропаев таскал Борису Михайловичу книги из хранилища Иностранки, бывал с молодой женой у него дома, пили чай, разговаривали о Китае, о России, о Востоке, профессор интересно рассказывал, он много поездил по миру, анализировал нынешнее состояние Руси, позже вспоминали - уникальные книги получал Борис Михайлович от молодой четы Воропаевых, черт возьми!.. После увольнения из библиотеки знакомство с академиком прервалось.

Потом попытка поступления в Менделеевский, на вопрос: почему туда? - пожимал плечами, надо же было куда-нибудь, теща, да и мать заели, все с дипломами, а ты? Через год поступил в Полиграф, на вечерний, незаметно закончил, но на работу по специальности так и не устроился…

Пописывать начал еще до армии, серьезно не относился, и в Литинститут двинулся аж в 34 года, поступал не всерьез, больше для смеха, но в этот год набирал курс известный “почвенник”, “ретроград”, может быть, он что-то разглядел в воропаевских сочинениях о балашихинском детстве и принял. А может быть, началась перестройка, и стало можно брать неблатных…

Я помню сережин устный, так и незаписанный, по-моему, совершенно пронзительный рассказ, как его отец с бабкой просили милостыню в войну, и еще про то, как маленький мальчик в деревне слышит по радио, что запустили первого космонавта…

При этом я бы не назвал его ни умным, ни добрым… Типичный, как и все мы, российский гражданин конца века или конца империи (а может и вообще русской государственности, а?), и возможно от этого часто беспричинно злой, иногда мелочный, иногда широкий, с букетом комплексов и манией величия, с какими-то невысказанными обидами и словами в душе, невысказанными потому, что его никто не научил и не учил никогда, не сказал, что это можно - говорить, анализировать, думать о себе - и от этого вместо слов слышно только мычание, что-то нечленораздельное и ругательства за рюмкой: “Проклятые коммунисты-евреи-демократы, продали Россию!..”.

Эх, Воропаев-Каратаев…

Он чем-то очень был похож на одного персонажа из моей студенческой юности. В то время летом я часто подрабатывал в геологических партиях в Коми АССР, так вот, там, в общежитии, жил один буровой мастер, по имени тезка нынешнего главы русской царской фамилии - Владимир Кириллович. Как и почти все люди этой тяжелой профессии, Владимир Кириллович в дни отдыха страшно пил, становился агрессивен, неуправляем, смутен, приставал с какими-то мрачными разговорами - в общем, полный набор, смотри чуть выше. Зато во времена ремиссии, как сказали бы медики, посталклогольного синдрома, не было в общежитии человека приветливее и душевнее. Койка его была по-военному аккуратно заправлена, на тумбочке дымился ароматный чайник с какими то травами из тундры, а сам тезка Великого князя часами сидел у общежитского окна с книгой “Современная австрийская новелла” в руках. И не думайте, что я сейчас вру и название книги придумал для колорита - все чистая правда!..

Да… Ладно. Надоело теоретизировать. Не знаю, обьяснил ли я вам что-нибудь. Впрочем, все равно.

В переулках шел снег. Мы в молчании дошли до Бронной. У бывшего “Аиста” рядком стояли “Мерседесы”.

Нет, вы ни в коем случае не должны думать, что я тоскую по прежним временам, но каждый раз, когда я прохожу мимо, я вспоминаю, как сдав, так сказать, “творческие работы” в приемную комиссию находящегося неподалеку Литературного института далекой весной 1987 года, я пил в “Аисте” с каким-то поступавшим поэтом-почвенником портвейн “Агдам” и закусывал сосисками с горошком. Поэт читал свои стихи. В стихах сожалелось о погубленной юности и уходящем величии державы…

И не я один.

- Пили на первом курсе портвейн здесь, - сказал Воропаев.

Ларек напротив театра на Бронной был закрыт. Ностальгия откладывалась.

- Поехали домой, старик, - сказал я. - Ленка накормит, спать уложит. Я устал. Да и тебе завтра рано…

- Какая любовь могла бы быть у нас с этой дурой в очках, - вместо ответа мечтательно сказал Воропаев, - она бы сразу не то что про свое НТВ, про все на свете бы забыла…

- РТР, а не НТВ…

- Какая разница, я не об этом…

И он замолчал, а потом вдруг тихо что-то запел. Я сначала не разобрал, что, а потом вдруг слышу:

Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу не сдается наш гордый “Варяг”, пощады никто не желает…