Места не столь населенные - [19]
– Взрослые люди, – с укором говорит Рачок.
В темноте происходит минутный сумбур.
– Подожди, – вспоминает что-то Рачок и выходит.
Она ждёт.
Она ждёт пятнадцать минут, потом еще пятнадцать, потом ничто не мешает ей подождать еще полчаса.
Наука ждать – сложнейшая из наук, которой она овладела.
Острый писк комара режет сырую и затхлую тишину: в библиотеке сухо и светло не более чем в могиле.
Здесь, в углу за стеллажами, Синеглазка по часу и по два плачет каждый день.
Марья Зыбиха
Жара стоит – земля полопалась, трещинами пошла. В земляных щелях в поле мыши прячутся: спинки черные, усики обвислые, животики от пота блестят.
Небо пустое да полукруглое, изнывает в сухоте и на месте дрожит. Трава влагой вышла, стала цветом исходить: жёлтая всё и прозрачная. Ветер две недели как утащил облака, через пятые руки приветы передаёт. Сжалась река, испрела, в помутнелой воде ребятня дерётся и брызгается.
Молчит птица, утих зверь, псы по дальним сырым углам забились, бока языками дерут.
Июль.
Кажется, бесконечный, кажется, смертельный, никогда никому не привычный, раз в тринадцать лет нестерпимо жаркий северный июль.
Лопнула земля, изнывает небо, и птица молчит, но только бабка Зыбиха не может молчать. Сжавшись, она сидит на лавке в своем дворе. Солнце играет цветом ее глаз, куры бегают по её ногам, и котёнок повис на подоле.
– Прокопий к нам на камне приплыл.
Зыбиха умеет начать рассказ. Толпы отмахнувшихся и перебивших выковали её умение.
– Прокопий наш – он Устьянский, не Устюжский. Есть Устюжский, тот не наш. Наш Устьянский. Всё про него знаю. Чего не знаю – шкурой чую, кишочками.
На Покров его мать родила. Весь день мухи белые кружились, только к вечеру улеглось. И сразу разродилась. Сказали люди роженице тогда: вишь, утихло всё, вишь, светлей стало и покойно кругом? Так и сын твой то же самое в мир несёт.
Не поверила мать.
– Вам звезда, что ль, зажглась, – из последних силов смеётся. – А из меня чумазенький вылез, и в крови.
– Крута гора, – отвечают люди, – да быстро забывается. А ребёнка помыть можно.
Истопили тогда баню, и пошла она ребёночка мыть. Хороша банька, по-чёрному. По-белому тогда уж не делали. Полощется она, значит, сверху вниз, снизу вверх и всяко и младенца полощет, а вдруг огромная баба какая возьми к ней и зайди.
– Ты зачем?
– А вот, ребёночка тоже обмыть, – отвечает баба. – Ходила на войну, так ребёночка родила.
– А чья ты?
– А я лешачиха.
Так вóт – такие дела. Лешачиха пожаловала. В те времена это запросто было.
– Что, разве у вас и бабы на войну ходят?
– Ходят. Мы всем народом ходим.
– А что там делаете?
– А вихорём пыль да песок на басурманов наносим, глаза им слепим. В котлы плюём, чтоб им солоно было пуще можного.
– Ну, мойся себе.
Дала она кадушку лешачихе, а сама и не смотрит, самым краешком только. Уж до чего страшна лешачиха! Хрящеватая, руки длиннющие, волосья путаные до полу висят.
– Не смотри на меня, – лешачиха и говорит, – я грех сделать могу. А так-то бы и неохота, в воскресенье. Мы хоть и лешие, а понятие имеем… Сына береги, не просто он так – человечишко средь вас. Он с нечистью великий воин будет. И с нами, лешаками, вот тоже. Удавила бы вас, да ведь он не удавится. Огроменная силища в нём…
– И ты то же самое, – рассердилась тогда мать Пропокьевская. – Не нужно мне ничего, ни большого, ни малого. От великой силы и немощь великая. Человеческого мне подай, простяцкого… Ходи, давай, с Богом, и слово святое аминь.
Глядь – пропала лешачиха, только запах кислый в бане висит и следы шестипалые мокрые наляпаны.
Про лешаков-то что скажу про наших, устьянских. Родятся они от лешаков, как и мы то же самое от людей. А женятся уж не только на лешачихах. Попадёт какая девка русская, так и добро. Может и для любови леший к бабе бегать, только бабе такой нежить потом, в болоте они их топят.
У псаломщицы одной мужик помер, так леший и стал ходить под его личиной. Горе бабское – оно дурное, ослеплое. Только не поддалась она.
– Сотвори, – говорит, – воскресну молитву.
– А не умею.
– Как не умеешь? Ведь ты псаломщиком был.
– Забыл.
– Ну так я сама сотворю.
Начала читать, так он и пропал совсем, и ходить перестал.
Живут лешие в лесах, да на полянках, да на болотах. Дома у них – не хуже людских, только невидимые. И скот невидимый. Сидел кой-то раз дедко мой Харитон у озера, рыбу удил, и пошло из озера скота, да много, не пересчитать. Голов сто, да сто, да полтораста, и комолый всё, с лысинами на мордах.
Уводят они ребятишек малых, а бывает порой и больших парней да девок. В Студенце у Васятки Ергина парничка увели лет десяти. Как было: понес парничок батьке хлеб, а батька-то за полем дрова рубил. Да что и долго порхался, мать и наругнула:
– Понеси, – говорит, – тебя леший. Скоро ли ты и срядишься?
Ушёл и ушёл, и у Васятки не бывал, и домой не вернулся. По снегу искать ходили. Следы-то шли лапотные, а потом уж босиком, голой ступнёй. На широком горильце, где снегу не было, след и потеряли. Ворожила ворожиха, так сказала: в живности и сытости парень, а где в живности и сытости – не разобрать…
А могли и подменить. Принесёт леший чурочку и оставит. Ну, чурка и растёт заместо ребенка, только ума в ней нет, и дурости нет, ничего.
