Месть в домино - [31]

Постепенно в зале восстановилась тишина. Тенор не собирался бисировать, то есть, он-то был бы не прочь, но традиции не только Лирической оперы, но и любой порядочной оперы в Европе и Америке запрещали бисы — правда, запрещали театральные правила и такие вопли после арии, но возможностей влияния на зрителей у администрации было существенно меньше, чем на солиста, у которого запрет бисирования был одним из пунктов контракта.

— Так вы считаете, что у этого парня хороший голос? — спросил я, когда тишина, наконец, восстановилась, и действие на сцене продолжилось — матрос по имени Кристиан обнаружил у себя в кармане кошелек с деньгами и принялся славить почему-то Господа, а не того, кто сунул ему кошелек в карман.

— А вы считаете иначе? — неожиданно ревнивым тоном отпарировал старший инспектор. «Вот что внезапною назвать любовью можно», — как сказал по аналогичному поводу Мефистофель в опере Гуно.

— Я считаю иначе, — сказал я. — Видите ли, Стефаниос не мог взять соль, которым вы все сейчас так бурно восхищались.

— Но взял же!

— Нет, — отрезал я. — У него в этот момент рот вообще был закрыт, я смотрел достаточно внимательно, потому что… — я вовремя остановился, не хотелось сейчас объяснять полицейскому то, что он и в нормальном состоянии понять смог бы разве что с десятой попытки. — В общем, не брал он эту ноту, можете мне поверить.

— Не понял, — обернулся ко мне Стадлер. — Что значит — не брал? А кто?

— Вот это я бы на вашем месте и постарался выяснить, — сказал я, сардонически улыбаясь: во всяком случае, постарался, чтобы моя улыбка выглядела достаточно зловещей.

— О чем вы, Бочкариофф? — раздраженно спросил Стадлер. — Вы постоянно говорите загадками. Лучше бы объяснили, наконец, откуда на вашем ноже взялись отпечатки пальцев Гастальдона.

— Оттуда же, — сказал я, — откуда только что взялась нота соль, которую не пел Стефаниос. Посмотрите на маэстро Лорда, старший инспектор. Как, по-вашему, что написано на его лице?

То ли детектив был плохим физиономистом, то ли не желал видеть очевидного.

— Ничего, — отрезал он. — Давайте дослушаем, а потом продолжим нашу беседу в другом месте.

— Тамара… госпожа Беляева будет очень расстроена, если я не приду поддержать ее перед следующей картиной, — сказал я терпеливо. — Начало третьего акта — это ее большой монолог, а потом очень трудный дуэт с Густавом.

— Вы всегда поддерживаете госпожу Беляев личным присутствием? — поинтересовался Стадлер.

— А это к вам и к вашему расследованию не имеет ни малейшего отношения, — разозлился я.

— Позвольте мне самому судить…

О, Господи! Они учат эти фразы наизусть в своих полицейских академиях или придумывают на ходу?

На сцене хор и все солисты грянули финальное tutti, и нам со Стадлером волей-неволей пришлось закрыть рты, потому что все равно мы друг друга не услышали бы, а музыка была хороша, и мне от всей души хотелось, чтобы полицейский проникся, пусть послушает, ему полезно, я же смотрел на Густава-Стефаниоса, певшего, закатив глаза и раскрывая рот так, будто хотел выплюнуть проглоченное за обедом бревно. Он пел сейчас изо всех своих теноровых сил, но ни звука, вылетавшего из его горла, до меня не доносилось, и не только до меня — хористам было все равно, каждый слушал себя, Тамара вышла на авансцену, пела самозабвенно, глядя в зал, и не видела происходившего за ее спиной. Но маэстро… Ему было просто дурно, я это видел, у него выступил на лбу пот, взглядом он сверлил Стефаниоса, явное противоречие между тем, что он видел, и тем, что слышал, отражалось на лице дирижера.

Мне обязательно нужно было поговорить с маэстро. Лучше сейчас, во время антракта, пока свежи впечатления. Но меня к нему не пустят. Мы едва знакомы, он видел меня за кулисами раза два или три, когда я проходил мимо, направляясь к гримерную Тамары. Может, ему доложили, кто я такой. Наверняка доложили, в театре все всё обо всех знают, а уж дирижеры — подавно, им сам Бог велел, но все равно: кто я для него?

Занавес опустили, хористы потянулись за кулисы, Ульрика гордо прошествовала мимо нас, бросив на Стадлера высокомерный взгляд, будто, как и положено колдунье, видела его насквозь, и увиденное не очень ее вдохновило. Тамара почему-то ушла в другую кулису, хотя наверняка видела нас со Стадлером — с кем же она не хотела встречаться, неужели со мной, а не с полицейским? А Густав-Стефаниос оставался на сцене — как встал посреди, когда начался финальный хор, так и стоял в задумчивости, не обращая внимания на бегавших вокруг него рабочих, менявших декорации.

— Вы можете, — обратился я к Стадлеру, — выполнить мою просьбу? Уверяю вас, это важно для расследования.

— Нет, — не раздумывая, сказал старший инспектор. — Сначала вы ответите на мои вопросы.

— Отвечу, — согласился я, — хотя уже отвечал, но вы не…

— Пожалуйста, — сказал Стадлер, повернувшись, наконец, к сцене спиной и направляясь к артистическим уборным, — не надо ставить мне условий. Не в таком вы положении, господин Бочкариофф…

— Мне нужно — и уверяю вас, вам тоже, хотя вы думаете иначе, — срочно поговорить с маэстро Лордом, — твердо сказал я. — Меня к нему не пустят, охрана у него ого-го, а вы — полицейский, вам не смогут отказать.