Месть по древним понятиям - [15]

С сознанием выполненного долга бандиты оглядели заваленную трупами дорогу, лица их не выражали ничего, кроме удовлетворения от хорошо сделанной работы.

— Совсем распустилась деревня без хозяйской руки, — сплевывая и вешая на плечо винтовку, сказал Раскатов. — Но ничего, всех уму-разуму выучим. По струнке будут ходить, как шелковые. Айда домой, парни, стемнеет скоро. Двигай, товарищ Колосов, хватит тебе в этой телеге ковыряться. Ничего там интересного нет.

— А где этот, на вожжах-то у них сидел, мужик? — оглядываясь вокруг, удивился Колпаков. — Неужели утек?

— Эх, черт! И правда сбежал, гад, — с досадой проговорил Раскатов. — Но ничего, мы его сейчас…

— Да ладно, товарищ Раскатов, чего в ночь по бурелому шастать? После найдем, никуда он от нас не денется. Здешний он, кащеевский. Кузьмой кличут.

— Здешний, говоришь? — пытливо прищурился Раскатов, глядя в лицо невысокому темноволосому мужику в стеганой душегрейке. — Ну смотри, Стригун. Ты у нас местный, тебе и карты в руки. Поверю. Только если уж ошибешься, тогда не серчай. Самому ответ держать придется.

— Да что вы, товарищ Раскатов? Али я когда врал? — в испуге округлив глаза, стал уверять Стригун. — Верно говорю, наш это, из Кащеевки мужик.

— Что еще за Кащеевка?

— Кащеевка-то? Да деревушка здесь, недалеко. Там и монастырь у них. Это из монастыря, поди, ехали. Кузьма-то, он при лошадях у них там состоит. Давно уж. Видать, в городе что-то занадобилось, вот и отправились.

— Только недалеко ушли, — ухмыльнувшись, чем-то очень довольный, проговорил Раскатов. — Надо будет обревизовать эту вашу Кащеевку. Там, похоже, очаг контрреволюции вызревает. Далеко это отсюда?

— Верст пятнадцать будет, — с готовностью отвечал Стригун.

— Ладно. Надо будет людей подыскать потверже да наведаться туда. Айда, ребята! Загулялись, пора и отдохнуть.

Валерий Раскатов был одним из тех самых столичных «гонцов», на которых в недавнем разговоре жаловался Антонию отец Василий.

Приехав из Петрограда в Смоленск, Раскатов в отношении «сомневающихся» и «неблагонадежных» проявил такую беспощадную жестокость, что сразу зарекомендовал себя как истинный революционер. Уверившись в его преданности и выдающихся способностях, партийное руководство предоставило ему максимум самостоятельности, поручив насаждать революционные идеи в близлежащих деревнях.

Взяв с собой еще несколько надежных товарищей, Раскатов прибыл в Овражное и при помощи сочувствующих из местных начал проводить рейды по окрестностям в поисках очагов контрреволюции. Результаты рейдов не были особенно блестящими — денег у жителей глухих деревушек было немного. Но небогатый денежный улов Раскатов с лихвой возмещал жестокостью расправ, без рассуждения расстреливая и калеча всякого, кто попадал ему под горячую руку.

* * *

— Батюшки!.. Батюшки, да что ж это… Что ж это, батюшки! Батюшки мои…

Когда революционный отряд скрылся за поворотом лесной дороги, когда смолкли звуки шагов и голоса, из лесной чащи, боязливо оглядываясь, появился Кузьма.

То, что он увидел, сначала вызвало недоумение и непонимание. Но уже через минуту сами собой потоком потекли из глаз слезы, он заметался как безумный, перебегая от тела к телу, наклоняясь, всматриваясь в лица и приговаривая:

— Батюшки… Батюшки мои.

Послушная Красавка так же спокойно стояла на дороге. Кузьма, бережно поднимая тела убитых с залитой кровью травы, стал переносить их в телегу.

С трудом перевалив через край телеги дюжего Арсения, он по одному перенес почти невесомых мальчиков. Последним в телегу лег щуплый Феодосий, у которого из разорванной на груди мантии виднелся простреленный насквозь образ «Умиление» и выглядывавший из-под него ярко-алый край рекомендательного письма.

Погрузив свою скорбную поклажу, Кузьма развернул лошадь и при свете полной луны тронулся в обратный путь.

— Вот и не пришлось нам к Афанасию заехать на ночлег.

Поздней ночью, оставив телегу со страшным грузом за воротами монастыря, Кузьма тихонько постучался в келью настоятеля, чтобы сообщить трагическую весть и посоветоваться, что делать дальше.

Услышав, что произошло на дороге, Антоний изменился в лице, казалось, постарев в одночасье на десять лет.

— Моя вина, — глядя в неведомую точку в пространстве, проговорил он. — Не должен был посылать. Нельзя было. Моя вина.

— Что же делать-то нам теперь, отец Антоний?

— А ничего, Кузьма Иваныч. Нечего больше нам с тобой делать. Господь уж все сделал за нас. Братья наши погибли как мученики, сподобились венцов, чести высокой. А нам осталось только погребение им устроить подобающее, да и… да и самим готовиться.

— Что вы, отец Антоний! Куда готовиться? К чему? Хоть вы-то меня не пугайте.

— Да я не пугаю, Кузьма. Не пугаю. Ступай, приведи Красавку. А я скажу Аркадию, чтобы поднимал всех. Не время теперь спать. Нужно отпевание готовить.

Через полчаса все монастырское братство было уже на ногах. Тела убиенных положили в храме, и началась длинная скорбная служба.

А в келье Антония снова шел непростой разговор.

— Сказать Игнатию, чтобы готовил стену в пещерах? — спрашивал Аркадий, пожилой монах с белой бородой, неизменный помощник и правая рука Антония.