Месть Нофрет - [2]

Как и в любом языке, особенно же в неоднородном социуме классового общества, лексикон и произношение чаще всего определяют и отношение к человеку, его «плейсинг» — место в обществе. Вспомним профессора Хиггинса, «Пигмалиона» Шоу, который не только умел различить по произношению (подчас с точностью до района города) место рождения собеседника, но и делал «герцогинь из цветочниц», то есть давал уроки правильной речи. Впрочем, как известно, «молодая леди из цветочного магазина» должна говорить куда правильнее, чем герцогиня.

Конечно, время меняет язык, но хороший язык, пусть и несколько старомодный, всегда предпочтительнее той стихии странных скелетных конструкций, которая наводняет улицы больших городов или страницы ежедневных газет. Агата Кристи любила читать Джейн Остин, прекрасный, классический язык которой можно принять за некий эталон, хотя скорее литературной, чем разговорной речи.

Язык Агаты Кристи — прежде всего правильный, насыщенный идиомами, язык «высших слоев среднего класса» в основном, но речевые характеристики ее достаточно точны, чтобы можно было отличить горничную от жены викария. И вот оказывается, что для перевода ее книги труднее, чем можно было ожидать. Поэтому поначалу я испугалась.

Ведь читатель получает автора, «переведенного» переводчиком, — но не просто за руку на другую сторону улицы, а как бы трансформированного в результате непростого процесса. Компьютер может перевести правильно. Но творчески перевести может только человек.

Эта трудная задача, если она честно выполнена, приносит удовлетворение при любых масштабных соотношениях автора и переводчика. Недопустимо только одно: уродовать чужую мысль и чужой стиль небрежной, небратской «халтурой». «Ты слышишь крик поэта Марциала: «Разбой! Позор! Меня он перевел!»

Без ложной скромности — такого разбоя я за собой не числю. Мне думается, на всяком добросовестном переводе можно поставить гриф (по шуточной эпитафии в «Завтраке для чемпионов» Курта Воннегута): «Он старался». Но этого мало…

Написав выше: «чужую мысль» и «чужой стиль», я почувствовала, как покоробило меня это двукратное «чужой». Если так же покоробило и читающего, это хорошо. Ведь читатель просто читает или перечитывает книгу, когда ему хочется, а переводчик оказывается на какой-то период (предположим, обусловленный договором) в особых, можно сказать, родственных отношениях с переводимым автором.

Вот почему случается, что некоторые профессионалы отказываются жить в мире автора, который им чужд, даже если перевод сулит какие-то блага (не только материальные). Так поступала всегда и моя учительница, Рита Яковлевна Райт. Не ради легкой жизни: кошмарный мир Кафки, горестные и короткие последние месяцы жизни голландской девочки Анны Франк… Но не мир наркоманов, проституток, городского дна — от такого романа она позволила себе отказаться.

Уильям Джей Смит, вручавший ей премию Торнтона Уайлдера за лучшие переводы американских писателей, вспомнил слова одного известного американского переводчика Ричарда Уилбура: «Перевод — это акт любви». Так оно и есть. Существуют приемы перевода и нечто вроде системы Станиславского, позволяющей «вжиться» в предлагаемые обстоятельства, но без любви к автору и к его работе творческого перевода не получится.

Почему же я испугалась? Как будто с Агатой Кристи «все в порядке» — ее все равно будут читать. Как говорят в кино, «самоигральный материал». Острый сюжет, постоянные неожиданности… Ломаешь голову — «кто это сделал?». Это же не классика… Никто не станет писать работы, как о языке Фолкнера или Сэлинджера, о языке детективного романа. Но в простоте и таится ловушка — не так уж проста Агата Кристи. Сюжет можно рассказать и в коротком рассказе. Есть несколько примеров таких параллелей: рассказ и роман с одним сюжетным ходом. Но атмосфера — разговоры, в частности, деревенские «чаепития со сплетнями» или беседы с разными людьми при расследовании преступления, дружеская болтовня супругов — эта атмосфера передается только при большом внимании к стилю и языку автора. А понять автора, не полюбив его, передать, не поняв, — мертвое дело, а может, и незапланированное, добавочное убийство, или, по крайней мере, «причинение тяжких телесных (то есть словесных) повреждений».

Этот страх невыдуманный, но читатель, не разделяя моего испуга, может попытаться войти со мной в мир Агаты Кристи и полюбить ее, как попыталась сделать я.

А разве я ее недостаточно любила? Читала с огромным удовольствием, несомненно. Но по какой-то причине — то ли по привычке, ввиду наличия печальных примеров, которыми полна история нашей недавней литературы, настороженно относиться к незамутненному успеху и удачливости, к богатству литераторов, то ли оттого, что в русской литературе принято равняться на колоссов — Толстого и Чехова, Достоевского и Пушкина, Вещего Бояна наконец, — не хватало мне теплоты, живого человеческого чувства к «Королеве детектива». Не хватало той глубокой жалости, восхищения и сочувствия, которые мы (волею судеб и произволом людей) привыкли почти всегда связывать со всеми великими именами нашей литературы… Благополучие, успех, милости королевские — уж не знак ли это литературы не первого сорта, не триумф ли развлекательности, которая часто девятым валом популярности возносит и недостойных?