Месть «Голубой двойки» - [42]

Ну, думаю, теперь мы отбомбимся по всем правилам. И вдруг — я даже подскочил от неожиданности на сиденьи — нас ослепил яркий свет прожектора. Теперь только жди разрывов. Второй-то залп не так страшен, уже знаешь, что делать, а вот первый… С ума можно сойти от томительного ожидания: попадут или не попадут? Уф-ф, снаряды разорвались далеко, сзади и выше. Значит, надо еще увеличить скорость и опуститься пониже. Держу курс прямо на аэродром. Прожекторов теперь полно, совсем рядом рвутся снаряды. Наконец, бомбы пошли по назначению. Теперь, чтобы скорей уйти из зоны зенитного огня, надо опускаться еще ниже. Вот уже пятьсот метров, четыреста. Только у озера Ильмень я немного успокоился, облизал, наконец, запекшиеся пересохшие губы. Спина была влажная, по лицу катился холодный пот; хотя день был по-настоящему морозный. В Кресцах нас встретил сам генерал Куцевалов. Поинтересовался, как дела, посочувствовал нам и говорит:

— Теперь полетите бомбить менее опасную цель. Это поближе и нет там столько зениток. Только побольше бомб захватите.

Разговаривая, мы вместе подошли к кораблю. Там в самом разгаре была работа. Борттехник Свечников со своим помощником Киселевым все еще копался в моторах, выискивая пробоины, а остальные ребята под руководством Сырицы подвешивали бомбы: Бухтияров и Резван подтаскивали их, Козырев подцеплял, а Бутенко стоял на лебедке и по команде штурмана выполнял «майна-вира». Генерал Куцевалов вновь напомнил:

— Берите побольше осколочных бомб, пригодятся. И не жалейте патронов. Только что от партизан получено сообщение, что в пункт Ситно прибыла испанская «Голубая дивизия». Надо сделать все, чтобы стереть ее лица русской земли. — И сам пошел под корабль посмотреть, скоро ли закончат подвеску бомб. В это время Бутенко, который стоял на лебедке, и не видел, как мы подошли, закричал на командующего:

— Эй, ты там, что стоишь, подавай скорей бомбу, вылетать пора!

Мы так и обомлели. Ну, думаю, будет сейчас гроза, уже не раз приходилось слышать, что характерец у генерала — дай боже… А тот ничего не сказал, молча нагнулся за бомбой. Тут уж мы, конечно, опомнились, бросились к нему и сами стали подавать бомбы наверх. Все обошлось благополучно.

Впрочем, впоследствии я убедился, что Куцевалов хороший человек — требовательный, но заботливый начальник. Кто летал хорошо, тех он любил, многих летчиков на фронте знал по фамилии. Но если кто «мазал» при бомбежке или кто из техников плохо смотрел за самолетом — тут уж пощады не жди. Что, ж, на то и генерал, чтобы заставлять всех воевать как следует. Зато нам было на руку, что он часто приезжал на аэродром: тогда во всем чувствовался полнейший порядок. Вовремя подвозили бомбы, давали сводку погоды, и даже сам командир БАО ходил по экипажам и спрашивал, все ли перед вылетом попили горячего чая. Ну, а когда этим интересуется лично командующий — как вот сегодня — это приятно вдвойне, и летишь на задание в приподнятом настроении.

Скоро наши два экипажа вышли на цель. Поработали отлично, не оставили ни одной бомбы, ни одного патрона. И были уверены, что получим хорошую оценку — если не от генерала Куцевалова, так по крайней мере от командира «Голубой дивизии». Скоро пришло и подтверждение: испанских фашистов мы потрепали основательно. Наши бомбы вызвали среди них большую панику: чуть ли не половина дивизии была перебита. Многие попали в плен. Так они, и «отвоевались», не сделав ни единого выстрела. Мы все были представлены за этот ночной налет к, правительственным наградам. Вернулись мы в Кресцы, конечно, уставшими до чертиков, но морально удовлетворенные, веселые. И радист Бутенко сразу же расхвастался перед механиком Шутко, что он-де, старшина, впервые в жизни, командовал сегодня генералом, и тот выполнил его приказание. Правда, у самого на обветренном, обросшем за ночь лице прячется виноватая улыбка. А Шутко ничего понять не может. Тут Сан Саныч подошел, начал подначивать:

— Так как же ты, Микита, командовал генералом, расскажи.

— Откуда же я знал, что он генерал, ночью-то не видно, — оправдывается Бутенко. — А надо было скорей подвешивать бомбы.

А Свечников еще подливает масла в огонь.

— Ну, смотри, Бутенко, докомандуешься. Далеко пойдешь, если тебя не остановить вовремя.

Видим, вернулся с задания летчик Большаков. Ходит вокруг самолета, считает пробоины. Да, многовато их для начала. Большаков только недавно прибыл к нам из училища, и сегодняшний вылет для него, пожалуй, первое серьезное боевое крещение. Ведь даже нам, «старичкам», попадавшим и не в такие передряги, пришлось нынче нелегко, а каково было ему? А в воздухе он вел себя мужественно и сейчас ничего, молодцом держится. Улыбается, хотя лицо иссера-красное от усталости. А когда Большаков снял шлем, я не поверил своим глазам: виски у него были совсем седые. Немало, видно, пережил и передумал он за несколько страшных минут над целью, в тесном кольце лучей немецких прожекторов, среди рвущихся снарядов… А его молодой штурман Черниченко — тот вообще молчал, не разговаривал ни с кем. Каждый по своему переживает полет. Но ко всему привыкает человек. На фронте некогда предаваться унынию, здесь что ни день — новое переживание, посильней вчерашнего. И когда получаешь очередное боевое задание, думаешь уже только о нем, отключаешься от всяких посторонних мыслей. Ведь полет — это проверка всех физических и духовных качеств человека, экзамен на преданность Родине. Скоро тот же Большаков — молодой парень с седыми висками — научился улыбаться как ни в чем не бывало, считая новые пробоины на своем корабле. Все вошло в нормальную колею фронтовой жизни.