Месть «Голубой двойки» - [38]

Змиевская площадка находилась в красивом сосновом бору, когда-то излюбленном месте дачников. Наш экипаж как раз и разместился в одной из заброшенных дач, совсем рядом с аэродромом, вернее, просто ровным колхозным полем. Никаких специальных сооружений здесь не было, лучшей маскировкой и самым надежным укрытием для самолетов служил лес. Отсюда мы держали постоянную телефонную связь с командованием. Правда, на площадке мы обычно только дневали, а «ночевать» улетали на аэродромы, находящиеся ближе к фронту: подвешивали там бомбы и отправлялись дальше. После выполнения боевого задания на рассвете снова возвращались на Змиевку. И так изо дня в день.

А линия фронта все перемещалась на восток. Немцы бомбили Калинин. Дни и ночи тянулись мимо нашей площадки беженцы, жители города, уходившие на Север. Шли нескончаемой вереницей — на лошадях, пешком, на тачках, нагруженных огромными узлами. В городе не прекращались пожары.

Не легче было и нам, летчикам, мы все время находились между жизнью и смертью. Не вернулся с боевого задания экипаж капитана Сушина. В ту ночь в воздухе, как обычно, были все четыре наших корабля. Мы летели вдоль дороги Медное шоссе, идущей на Калинин, и бомбили наступающие немецкие части. За ночь сделали по два вылета. Командующий, генерал-лейтенант Куцевалов, объявил всем экипажам благодарность. Но экипаж Сушина не узнал об этом… Мы не верили, не хотели верить, что его сбили немцы. Потому что знали Колю Сушина — смелого, находчивого, всегда спокойного человека. Даже в самых, казалось бы, безвыходных положениях, он не терял самообладания. «Самое главное для летчика — спокойствие, — любил говорить он, — чем страшнее и труднее обстановка, тем спокойнее должен быть летчик. Только тогда он выйдет победителем». Потому мы и надеялись: Коля все-таки вернется. Или хотя бы кто-нибудь из экипажа.

Вскоре после этого мне пришлось побывать на подмосковных аэродромах — в Рузе, Киржаче, Монино и других. В Киржаче встретил ростовчан — Женю Подборкина и Анатолия Соломко. Мы вместе порадовались подвигу наших бывших однополчан — Осадченко и Филиппова. На одном из аэродромов противника они уничтожили сразу полсотни вражеских самолетов, подожгли крупный склад с боеприпасами и, несмотря на сильный обстрел зениток, невредимыми вернулись на базу. Вспомнили мы и других наших ребят, которые на разных участках фронта наносили удары по врагу. Нам очень хотелось посидеть подольше, поговорить, но мне надо было срочно вылететь. А там — новая приятная встреча с Борисом Федоровичем Чирсковым.

Вечером мы возвращались к себе, на Змиевскую площадку. Но как раз в этот момент немцы бомбили Калинин. Множество фашистских самолетов, как коршуны, кружили над городом. Мне не оставалось ничего другого, как уйти на запасную площадку в Бежицу. Скоро туда же по тревоге прилетели и экипажи Родионова и Локтионова. Но площадка эта совсем не подходила для наших тяжелых кораблей. Кругом — открытая местность, стоянка самолета видна издалека простым глазом. На наше счастье, погода стояла ненастная, иначе бы нам было не сдобровать. Все мы порядком перетрухнули, когда в воздухе вдруг показался «мессершмитт» — летел бомбить станцию. Но скоро он повернул обратно.

— Хорошо, что не заметил нас, а то мог бы поджечь наши самолеты, — говорил Федя.

— Напрасно так думаете, — доказывал обратное Родионов. — Сила огня наших трех самолетов куда больше, чем у одного «мессера».

Только с наступлением темноты мы вздохнули свободно, и я смог, наконец, выложить друзьям все свои подмосковные новости. В том числе и самую главную из них: в Монино капитан Равич из первого полка рассказал мне, что встретил в Москве, в госпитале, Николая Ивановича Сушина и его боевых товарищей. Оказывается, их все-таки подбили в ту памятную ночь: из строя вышли два мотора. Коля долго тянул свой корабль на двух исправных, но в районе Клина вынужден был приземлиться. Посадка была неудачной, самолет разбился, а члены экипажа по чистой случайности отделались легкими ранениями. Их подобрали наши наземные войска и отправили в госпиталь.

Федя Локтионов почти не принимал участия в разговоре. Что-то он был сегодня пасмурным, неразговорчивым, даже меня избегал, чего раньше никогда не бывало с ним. Наконец, я не выдержал, напрямую спросил, что у него стряслось: «Говори, самому же легче станет». И Федя разоткровенничался.

— Знаешь, как тяжело на душе. Летаешь каждую ночь, бомбишь немцев под ураганным огнем зениток. Сколько уже уничтожено танков, самолетов, орудий и самих поганых фрицев. А они все прут и прут, бои уже идут под Калининым. А там рядом Клин, да и Москва. И как же после всего этого смотреть нам людям в глаза? Я ведь летчик, Федя, летчик, понимаешь?! Мирные жители надеялись на нас, помнишь, как поется в кинофильме «Истребители»: «Любимый город может спать спокойно и видеть сны, и зеленеть среди весны». Какой уж тут сон… Когда мы сегодня взлетали со Змиевской площадки, это получилось неожиданно для беженцев, которые двигались по шоссе у аэродрома. И вот мы выруливаем, взлетаем из-за леса с ревущими моторами, проносимся совсем низко над дорогой — а люди врассыпную. Бегут с детьми, с узелками, падают в канавы. Представляешь, сколько в этой толпе горя и слез, как напуганы люди самолетами, если и своего боятся. Вот мы прилетели сюда, а что там сейчас делается, на шоссе?.. Знаешь, Федот, мне даже хочется самому себе причинить боль, может, хоть тогда на душе полегчает. Сознаюсь тебе: иногда я лечу над целью и как будто совсем не замечаю прожекторов, огня зениток. Снаряды рвутся возле моего корабля, а мне совсем как-то безразлично…