Мертвый эфир - [5]

— Ты сказал: преступники должны иметь оружие — это цитата. Я слышала.

— Если я это и сказал, то преувеличивая, для комического эффекта.

— По правде сказать, я не думаю, что это…

— Ты, кажется, пропустила целый кусок моих рассуждений, — остановил ее я, — Помнится, мы пришли к выводу, что оружие можно давать только тихим психам и людям, с головой ушедшим в себя, а там уже как получится, преступники они или нет. Потому что сходят с ума только тихони. Ты не замечала? А потом их потрясенные соседи твердят одно и то же: он всегда был такой спокойный, мы и подумать не могли… Так вот: оружие — только психам. В этом весь смысл.

— Ты сам себе противоречишь. Только что ведь говорил — мол, оружие должно иметься у всех.

— Эмма, я же профессиональный спорщик. Зарабатываю на жизнь, говоря всякую всячину всем наперекор. Может, я передумал. Осознал вдруг, что играю на руку тем, кто заявляет, будто Америка и Израиль превратились в благословенный рай, царство мира и порядка благодаря тому, что там каждый вооружен до зубов.

Эмма усмехнулась.

— Однако, — возразил я только что сказанному, делая патетический жест рукой, в которой не было виски, — статистика не больно-то на их стороне. В Швейцарии тоже вот оружия много, а преступлений, связанных с его применением, не очень.

Эмма заглянула в свой стакан и легонько его встряхнула, закрутив содержимое водоворотом.

— В Штатах ты бы долго не продержался, — пробормотала она.

— Почему? — спросил я с удивлением.

— Тебя бы прикончили.

— Что? — Я рассмеялся. — Там даже Говарда Стерна[5] никто до сих пор не подстрелил.

— Я, скорее, имела в виду ревнивых мужей, бойфрендов и так далее.

— Ага. — Я выпил залпом остатки своего виски, — Вот это уже действительно совсем новый поворот темы, — Я встал, — Тебе принести еще выпить?

В длинной блестящей галерее, которая служила кухней, Фэй сметала с кафельного пола осколки разбитого бокала. Развозчики, только что доставившие еще несколько охлаждающих контейнеров с едой, распаковывали их. Я начал протискиваться сквозь толпу людей, которых едва знал, и мимо своих приятелей-рекламщиков, говоря направо и налево «Привет!», «Здравствуй!», «Как дела?», улыбаясь и похлопывая по плечу, пожимая протянутые руки.

Кул стоял, прислонившись к кирпичного цвета холодильнику «SMEG», а какой-то «пиджак» с багровым лицом и тоненьким кейсом тыкал его в грудь и что-то втолковывал.

— …понимаешь, обязательно выйти сегодня на работу хотя бы после перерыва, — говорил «пиджак», — Намечено совещание.

Кул пожал плечами:

— Приятель, я организую концерты. Работаю без выходных. Это первый день, когда мы оба смогли все бросить к черту и что-то устроить.

— Ну ладно, так и быть, на этот раз ты прощен, — заявил багровый «пиджак», покачиваясь, — Но больше чтобы этого не было, — И он громко расхохотался.

— Ха-ха, — подхватил Кул.

— Да, и чтобы больше ни-ни, — повторил «пиджак», направляясь к выходу. — Ну, это было потрясающе. Потрясающе. Спасибо. Спасибо за приглашение. Получилось великолепно. Надеюсь, вы будете счастливы.

— Спасибо, что пришел. Береги себя.

«Пиджак» на кого-то наткнулся и разлил виски.

— Извиняюсь, извиняюсь.

Он обернулся и поискал глазами Куда, чтобы помахать ему рукой, но тот уже повернулся и пошел в сторону главного в его пентхаусе «объема».

Я занялся самообслуживанием и плеснул себе какого-то ординарного виски, затем увидел, что кто-то принес бутылку «лафройга» бочковой крепости, так что я отставил свой первый бокал и налил этого напитка богов во второй, после чего пошел к холодильнику за льдом.

— Привет, Кен!

Я закрыл дверцу холодильника и увидел Крейга — того самого, который считался моим лучшим другом (по Шотландии). С его обычной слегка застенчивой усмешкой и в какой-то потрепанной, мятой одежде, на бритой голове круглые очочки. В ту пору, когда цвет его волос еще поддавался определению, они у него были черными, как и у меня; может, вились немного больше. Мы с Крейгом всегда были схожей, довольно стройной комплекции, только с третьего класса старшей ступени школы я обгонял его на пару дюймов. Нас иногда принимали за братьев, что каждый из нас считал для другого незаслуженной лестью. У нас были глаза разного цвета — у него карие, а у меня голубые. Рядом с Крейгом стояла, балансируя на костылях, его дочь Никки. Чтобы узнать ее, мне потребовалось несколько секунд.

В последний раз я видел Никки больше года назад, когда она еще училась в школе; угловатая, неловкая, она все время краснела. А теперь вытянулась и стала такая же высокая, как отец, и такая же красивая, как ее мама. У нее были длинные шелковистые волосы, золотистые, но с рыжинкой, наполовину скрывающие бледное личико с тонкими чертами, прямо-таки сияющее молодостью и здоровьем.

— Крейг! Никки! — воскликнул я. — Девочка, ты выглядишь неподражаемо, — я посмотрел на ее свежезагипсован-ную ступню, торчащую вперед под некоторым углом из-под высоко подвернутой штанины джинсов, — но ты, кажется, сломала ногу.

— Футбол, — И она повела плечами, так широко, насколько позволили костыли.

Мы с Крейгом обменялись тычками и похлопали друг друга по спине в полном соответствии с каледонской традицией, предписывающей подобное поведение для всех давно не видевшихся земляков-шотландцев. Я обнял и Никки, но несколько более сдержанно. Она как бы наклонилась, чтобы попасть в мои объятия, и «клюнула» меня в щеку. От нее пахло той сельской свежестью, какая встречается лишь на приличном расстоянии от Лондона.