Мертвые не молчат - [37]

— Это прозвище? — спрашивает она.

— Угу, — отвечаю я, — прозвище. Именно так меня и называют. Норфолк. Потому что я вроде как из Норфолка. Что очень даже логично, так ведь? Я хочу сказать, это даже очень справедливо. Норфолк. И это имя совсем не хуже других.

Я наливаю себе еще этого красного пойла и залпом пью, пытаясь спрятать лицо за стаканом. Внутренности стакана затуманиваются от моего дыхания, я чувствую, что краснею от замешательства, а сердце колотится у меня в ушах, и звук этот кажется каким-то нездоровым, как бы мокрым и хлюпающим.

— Хорошо, Норфолк, — говорит девушка. — А меня зову…

Она не успевает сообщить свое имя, потому что в этот самый момент мне становится очень, очень плохо. Не наполовину плохо, когда вроде как голова кружится и подташнивает, а на самом деле совершенно, так сказать, биологически плохо. Так плохо, что ты вот-вот полностью вырубишься и, так сказать, откроешь кингстоны, причем, на фиг, сразу все — начнешь блевать, харкать и гадить, как обожравшаяся свинья… А в голове вдруг раздается визжащий звук, похожий на сигнал тревоги. Наверное, это из-за гадского болли-нейз, красного пойла, «дури» и ужасного психологического стресса. Голос девушки как бы удаляется и затихает, а в ушах у меня раздается ревущий звук, будто взлетает реактивный самолет, а тени от пламени свечи вдруг начинают расти и расти и становятся похожи на какого-то страшного монстра, готового прыгнуть на меня и изгрызть до костей.

Я слышу глухой удар, потом грохот бьющейся посуды… Потом чувствую боль, как от удара по голове, но не в том месте, куда меня огрел бутылкой тот старый хрен. Но эта новая боль не очень и сильная.

А потом я уже не чувствую ничего.

Глава 14

А затем я слышу вот эти слова:

— Норфолк! Норфолк!

Звучат они как песня — нежно и мягко.

Мне снился сон — страшный сон — сон о том, что я качусь с горы в огромном барабане, выложенном изнутри телевизионными экранами. Они разбиваются, и огромные, острые куски стекла сыплются на меня, врезаются в глаза, а на осколках все еще видны фрагменты разных телешоу. И эти самые куски проникают мне прямо в череп и впиваются в мозг. Фрагменты изображения с этих осколков проскальзывают в мой израненный мозг, где они перемешиваются в кучу и там и остаются. Что-то кричат актеры и ведущие, отрывки из разных шоу перепутываются, и рецепт приготовления пиццы перебивается сюжетом из «Грузовиков-монстров».

Потом я вроде как просыпаюсь и понимаю, что весь этот ужас о разбитом вдребезги стекле и о моем израненном мозге — всего лишь сон. Я начинаю думать, что, наверное, заснул в поезде и теперь проснулся, потому что машинист объявляет, что мы прибываем в Норфолк. «Следующая остановка — Норфолк», — раздается из динамиков в вагоне. Мне кажется, что я должен вскочить, схватить свои чемоданы с полки над головой, чтобы быть готовым сойти с поезда в Норфолке. И еще я должен растолкать всех остальных пассажиров в проходе, чтобы первым добраться до выхода и первым соскочить с поезда, когда появится платформа. Потом я начинаю недоумевать, почему это они называют железнодорожную станцию «Норфолк». Ведь Норфолк — это целое графство или вроде того, а не город, по названию которого обычно и называют станции. Я полностью сбит с толку, хочу вернуться в Лондон и начинаю говорить: «Нет, я хочу вернуться в Лондон. В свой «небоскреб Ротерхит». Но у меня страшно болит голова, лицо распухло и онемело, и все, что я могу, — так это просто выдувать воздух через потрескавшиеся губы: «Пфффф, ффф, пфффф».

— Проснись, Норфолк, — опять говорит этот голос.

Только тогда я начинаю понимать то, что вы уже давно поняли. Это говорит та девушка. Она думает, что меня зовут Норфолк. Я сам сказал ей, что мое имя Норфолк, поэтому она и зовет меня Норфолк. Чувствую я себя совершенно отвратительно, вернее, ужасно хреново. Мне кажется, что моя голова раздулась, как воздушный шар, а мозг катается внутри нее, как крохотная горошина. Во рту вкус того гребаного порошка, которым был посыпан этот самый болли-нейз.

— Вот вода, попей, — говорит девушка, пока я пытаюсь открыть глаза, но мне кажется, что веки склеены какой-то липкой гадостью.

— Гр, — бурчу я.

Все, что я могу сделать, — это взять стакан с водой и поднести его ко рту. Я почти ничего не вижу и не знаю, где нахожусь. Поэтому я спрашиваю.

Оказывается, меня вырвало, и я заблевал чуть ли не все кафе, а потом ударился башкой о стол, упал на пол и вырубился. Неудивительно, почему у меня так болит голова. Тот маленький итальянец помог девушке вывести меня на улицу и посадить в такси, которое и отвезло нас к ее дому. И теперь я в ее крохотной квартирке, полулежу в кресле, голова моя раздулась, как воздушный шар, и весь я в вонючей блевотине.

Вот блин!

Именно эти слова и вспыхивают у меня в голове, когда до меня по-настоящему доходит вся чудовищность этой гребаной ситуации. Вздрогнув, я сажусь. Вся моя шпионская миссия провалилась к чертям собачьим. А мой живот опять крутит и стягивает узлами, будто он снова собирается взорваться. И я даже не знаю, с какого, так сказать, конца все полезет. И меня страшно трясет. А голова по-прежнему как надутый резиновый шар, и мозг — как горошина. И чувствую я себя в квартире этой девушки как какой-нибудь старый занюханный бродяга. Тупой старый бродяга, разбивший себе башку об стол и совсем одуревший от дешевого пойла и отвратительной жратвы. В точности как тот старикан, что просил у меня монетку. Мне становится жаль себя, как представлю, что скажут Мыскин и Брок, узнав обо всем этом. У меня даже вроде слезы на глаза наворачиваются — так отвратительно я себя чувствую и так мне стыдно, что, как последний раздолбай, провалил свою шпионскую миссию.