Мертвые хорошо пахнут - [60]

Уничтожить способен я самую прекрасную тварь. Всего-то и надо поднять руку и, не размышляя и не дыша, совершить подобающий жест. Достаточно, чтобы я забыл в подходящий для свершения сей задачи момент о себе, чтобы сложил свою волосатую кроткую голову в ящичек для спичек и использовал как кастет надутую кровью культю шеи. Мне случается перемещаться без головы, так почему же не уничтожить самую прекрасную тварь? Сие ничему не противно. Забыв о себе, уже не могу больше видеть, как она движется, ее ощущать, слышать. Моя культя встретит ее во тьме, как встречаешь препятствие, мертвую (уже мертвую) ветвь или кучу тряпья, и уложит так же уверенно, как огородное пугало, она ее разворотит, и нет никакого риска, что свершится чудо, что подействует очарование ее красоты: преступление будет иметь место в слепоте и глухоте. Никакого риска, что подействует очарование ее фамильного запаха: средь смрада буду я действовать, наполнив ноздри зловонием, что с лихвой покроет железистую сладость крови. И даже не замараюсь. С какой стати? Кровь не прольется, поскольку я перекрою ее источник, напрочь остановив в нем ток. Никто не будет меня умолять. Не закричит. Потому что никого больше не будет и в конечном счете некому будет существовать. Не будет прегрешения, потому что для прегрешения не найдется уже ни предмета, ни повода. Не будет ни в чем недостатка, ни в жесте, ни в перемещении воздуха, ни в воле. Мне придется жить без головы, но я так уже поступал без каких-либо затруднений, с моей холерической культей, свисающими руками, ногами, что липнут и отлипают по-над сырой глиной, голосовыми связками, что бубнят спасибо, и языком, который знай себе ропщет, вечно не получая вдоволь ничего путного. Итак, в конечном счете я так и не сбудусь, ибо отступлю к последней преграде и, павший туда, откуда вышел, то есть в своего рода утробу, места сего, ничего не видя, ничего не слыша, ни голоса, ни шепота, ничего не ощущая, не узнаю, пересеку ее, опустошая, и у меня не будет, стало быть, ни матери, чтобы ее почитать, холить-лелеять и внезапно покинуть, ни в ком себя узнать.

Я хочу, но не могу, нет у меня ни немереных внутренностей, ни бесконечного аппетита. Полный соли и сахара, я должен остановиться, а стоит мне прекратить есть, стоит отложить вилку, как тут как тут ощущение, что я пощусь, пребываю вне этого мира, в стороне от садов, огородов, полей и свинарников, будто уже не причастен ни к подыманию опары, ни к брожению чарующих материй. Разве восхищался бы я окороком и сладкой нежностью сахарной косточки без посредничества моего рта? Когда я его не сосу, молоко стекает в траву. От меня ускользает главное: мне, коли губы мои сжаты, а зубы праздны, недостает того, из чего состоит мироздание. Чтобы жить, я должен вгрызаться, сживать со света то, что мне по нраву, то, от чего текут мои слюнки. Таково правило. Именно из плоти, из чего же еще, лажу я свою плоть. Кончив есть, должен как можно скорее покинуть стол и очутиться там, где окрестное не находится в пределах досягаемости моего желудка. К несчастью, я отнюдь не навозник и не термит. У меня слабые внутренности и крохотный кроткий рот, но я хочу их наполнить, и рот, и внутренности, вместив как можно больше того, что меня окружает, а иначе зачем оно тут, чтобы благоухать, выцветать или киснуть? То, что попадалось мне на пути, на глаза, ко мне возвращается. Я хочу что-то с ним сделать, счастливо преобразить, и чтобы счастье пронзило меня насквозь. Я хочу все, но и так мало, при чем тут мои усилия и настойчивость. Верно, что, нажелавшись до слез и проворно сглотнув, я остаюсь с носом, мне остается только что-то из прошлого, только своего рода благотворный недолгий провал, воспоминание, которое затушевывают последние вкусы, но и еще один довод начать заново, не столь важно, в какой именно момент, глотать, видеть, играть с лососем как кошка с мышкой, разобрать его на лепестки и припрятать. Почему бы всему миру не войти целиком в мой чулан для провизии, где вполне подходящие полки, разумно расположены отсеки, есть орудия, чтобы разделать его на части и обработать, и пряности, чтобы возместить его предельную пресность? Многого я не прошу. Я хочу все, немедленно и хорошо приготовленным. Все проглотив, я сразу почувствую себя спокойнее, но ненадолго.

Хотя и набив брюхо ровно бурдюк, я ощущаю себя пустым и на грани истощения. Не проворонил ли я макового зернышка, не обронил ли макову росинку? В бутылках всегда ни капли лишнего. Все так отмерено, ограничено, так скудно и скаредно, тесны и куцы емкости, содержат разве что пробу, образчик высшего смака, словно для того, чтобы дать лишь предвкусив, разбудить аппетит, не суля притом продолжения. Всегда чего-то не хватает, с этим не поспоришь, и нужно отправляться на поиски, пока у тебя есть на то силы. Ноги у меня что надо, затвердевшие слой за слоем, пузырь за пузырем, словно с самого начала я передвигался только затем, чтобы брать то, что мне должны, востребовать то, в чем меня ущемил несправедливый закон мер и весов. Руки у меня что надо, с целым чуланом для вкусов под ногтями. Язык у меня что надо, толстый, короткий, зато вытягивается. С чего бы моему рту оставаться в бездействии? Едва я родился, как горло мне прошила дыра и закрыться уже не может. Все туда входит, а выходят только затхлые ветры. Слегка нагнувшись, можно увидеть, как она зияет, словно трещина в земной коре, хотя в общем-то алая по материи, ее составляющей, она черна непременною чернотой. Вино приемлемо только потому, что в эту дыру стекает. Только потому, что они вот-вот исчезнут во мне, я безумно люблю знаменитые переливы бордо, рубин и холодный красный, словно вываленный в ржавчине черный флаг. Я бы пил ночь, если бы смог залить ее в бутыль. Небо вровень с моим ртом. Вровень с моим ртом звезды. Кто посмеет отмерить мне то, у чего плотность моей крови и цвет моих губ? Кто крадет мою жизнь? Кто заставляет заунывно бренчать шеренги пустых бутылок в провонявшем селитрой, сухом, как слюда, закопченном, как морг, и черном, как угольное ведро, мире?