Мертвые хорошо пахнут - [11]

Черный вол влечет за собой рыжего. Рыжий влачит свою тень. Черный вытягивает, чтобы поесть, выю, рыжий ложится рядом с цветами, щиплет траву и сплевывает камни, обломки, которыми щедро нашпигована новая трава. Черный попирает голову гадящей гадюки, рыжий крушит рептилии хвост, та шипит, умирая, и отпускает мышат. Рыжий зевает, в разверстую глотку черного, его брата, проникает шершень-убийца, и его, словно тенета, залучает слюны пелена между нёбом и языком. Соплю рыжего черный шумно сглатывает, подбирает и перемалывает толстыми губами его вшей. Черны копыта рыжего, копыта черного, его отца, того чернее. Когда один опускается на колени, преклоняет их и другой, валится в пыль. Когда черный смачно мочится, не отстает и другой, его брат. И понятно. Они состарятся вместе, под ярмом и под палкою.

Вот они спереди, а их рога за ветвями.

Они вышагивают бок о бок, спаренные под ярмом, трясут при каждом шаге войлом. Шагают к солнцу, спускаются к реке. Рыжий влачит за собой свою тень. В кустах, счастливые, играют, и столько вьюнков и веточек обвивается вокруг их широко расставленных рогов, что вскоре они уже не в силах пошевелиться и тяжело рушатся, черный на рыжего, своего отца той поры, когда он был быком, и плачут. Охотник, коли застанет их, их забивает, в надругание, скотобойной дубинкой и усаживается на груду тел.

Волы не любят мальчугана с его срезанной с лещины палкой, тот бьет их под колени и по ноздрям. Они любят Жеструа, он дует им в уши.

В кустах, где запутались их рога, они умирают от жажды, поскольку волы должны пить обильно и, если проводят день, не напившись вдосталь, умирают, но не потому, что им не хватает влаги, а по той простой причине, что, когда нет воды, они кусают друг друга, пьют друг у друга кровь и теряют силы; они умирают вместе, потому что так любят друг друга, так привязаны один к другому, рыжий к черному, черный к своему брату, что ни тот ни другой, ни черный ни рыжий не изопьет крови своего брата больше, чем тот испил из него.

Как они шагают, тащат за собой повозку или плуг, битком набитый сеном воз, полные камней ломовые дроги, телегу с углем, борону-тысяченожку, лодку, где поблескивают толстощекие рыбы, дом их хозяина-мельника, с башней, с крыльями, жерновами, нужником, амбаром, с клетками для фазанов и кроликов, мешками зерна и целым ворохом всяческих подстилок и устройств, как они спят, смежив веки, с полным запахов ртом, как пасутся, щиплют одни и те же цветы, как пьют, на одном водопое, воду одну и ту же, как купаются, так же они и умирают. Из их полых рогов наделают красивых рукояток для ножей, выдубят толстую кожу. Я не стану есть их плоть, не хочу есть друзей Жеструа. Пусть они сгниют, и из их падали родятся тысячи шершней, ос и слепней. Я ж соберу за ними лепешки навоза и обложу им артишоки, на самом солнцепеке.

Зима подкосила траву, под гребнем грабель она вырывалась, вырывались травинки, объесть или сжать которые недостало времени, на которые некогда ложились худые, странные дети, садились на корточки те, что побольше, зажав между вытянутых пальцев в кольцах из соломы, из слоновой кости, из сплетенной бечевы, из сухого дерьма, из малиновой ленты, из алой резинки, из дырявых колпачков, между пальцев с длинными ногтями сухие самокрутки, чей дым выстилал изнутри их щеки и придавал губам тот настырный привкус, что так нравился Жеструа.

Сгнили цветы, другие канули под перегноем, третьи согнулись, ушли в землю макушкой. Те, которых пожрали муравьи, возвращались к жизни среди муравейников, в кладовых, пробивались, распускались. Вновь принялась стрекать ноги крапива, чертополох рвать такие нежные на ощупь шарики из бумаги и перепелиной пленки, самые прочные попадались повсюду, все в пятнах от сока чистотела и дегтя, липучие, тошнотные, вперемежку с одежкою для игры, кацавейками, шапочками, картузами с щербатым козырьком, шпагами набекрень, обрезанными косами, обкаканными штанишками и разодранной в беготне по щебенке обувкой.

В середине марта, когда остальные уже исправно гнули спину в полях, месили грязь, Жеструа встал с завалинки, на которой отогревался под слабым солнцем, и приступил к работе. Взялся за плуг и пошел пахать, корчевал старые пни, вздымая лемехом огромные подземные деревья невиданной ветвистости. Из топи шел дух.

Он прочертил три тысячи борозд, что испещрили поля окрест, исчезая за холмами, воссоединяясь на горизонте, откопал валуны размером с лошадь, огромные раковины, заполненные чистой водой и белоснежными косточками, что бились друг о друга в урнах, извлек из земли ворохи тусклого золота, черные и пурпурные статуи, ключи от замков и конюшен, запечатанные в бутылках и звякающие, освободил тритонов, поспешивших обратно в море, выпустил из-под тюремных сводов детей, перевернул луга, ручьи пересек, распахивая их русло, раскидал пригорки, обогнул могилы, заходил в дома со своим блестящим орудием и парой могучих волов, вспахал убитую землю и землю мощеную, возделал пруд среди свай и кувшинок, за ним сосновый бор, брызжущий песок, лопающийся камень, опавшую дождем воду, вскрыл реку, обнаружил серу, и та испарилась, рубил, крошил и затем, распахнув свою вескую сермягу, швырнул на ветер зерна, первую горсть для птиц с синими перьями, вторую для полевок и крыс, третью для земли, и взборонил, придавив борону тяжким жерновом, весомо прошелся по посевам, надежно водрузил три сотни пугал, лучников и пращников с самыми настоящими стрелами, самыми настоящими камнями в руках, уселся, чтобы созерцать все это, среди тутовника и ежевики и воткнул себе в грудь колючку, дабы, наблюдая за прорастанием, не задремать. Чтобы подкрепиться, сосал свою дочку, козочку, та щурилась, дрожала на тоненьких ножках.