Мертвая земля - [23]

– Папаша, как вы понимаете, был в ярости, – продолжал Овертон. – Без конца твердил, что его вынудили уступить жалкому деревенскому сброду, а это унизительно для его чести.

– Ну, положим, честь тут ни при чем, – вставил я.

– Вот именно. Честь – это благородное поведение, достойные отношения между джентльменами и признание разумных порядков, существующих в обществе. Но в одном отец прав: нашему соседу не следовало опускаться до того, чтобы якшаться с простолюдинами и привлекать их на свою сторону.

– Из твоего рассказа я понял, что бедные арендаторы защищали не столько соседа-помещика, сколько свои собственные интересы, которые тоже были ущемлены, – заметил я.

– Да, у этих людей есть определенные права, но они должны знать свое место, – опустив голову, проронил Николас. – Впрочем, все эти стычки уже в прошлом.

– Полагаю, в Норфолке нам вновь придется с головой окунуться в земельные споры.

– Но по крайней мере, я буду смотреть на них исключительно с точки зрения закона. – И Николас разразился смехом, слишком горьким для столь молодого человека. Сполоснув руки в чаше с водой, стоявшей на столе, он вытер их салфеткой и заключил: – Думаю, мне лучше отправиться спать. Завтра нас ожидает трудный день.

Когда я вышел из трактира на воздух, показавшийся мне удивительно прозрачным и свежим, было еще светло. Деревня Ветстоун состояла всего из нескольких домов, разбросанных вдоль дороги, да еще старой церкви. Двери церкви были открыты, и я отправился туда, отворил калитку, ведущую на церковное кладбище, и прошел между могилами.

Войдя в церковь, я увидел какого-то человека, белившего одну из стен; фигуры ангелов в ярких одеяниях исчезали под слоем извести. Все прочие стены были уже побелены. Согласно предписанию архиепископа Кранмера, витражи, прежде украшавшие окна, были заменены простыми стеклами. Иконостас исчез, алтарь стоял открытым. На одной из стен готическим шрифтом были выведены Десять заповедей; статуи и картины уступили место Слову Божию, хотя прихожане в большинстве своем наверняка были неграмотными.

Усевшись в одно из кресел, предназначенных для пожилых прихожан, я принялся наблюдать за работой маляра. Мне вспомнилось, с каким пылом я в молодые годы выступал против мертвящей обрядности и чрезмерной пышности католической церкви. Но я помнил также, как в детстве, проведенном в деревне, в серые и унылые зимние месяцы я по воскресеньям входил в церковь и сердце мое замирало от радости при виде окружавшей меня красоты. Яркие, красочные настенные росписи, запах ладана, благозвучное пение – настоящее пиршество для всех органов чувств. Даже непонятные латинские тексты внушали мне благоговейный трепет. Что ж, став взрослым, я сам утверждал, что вся эта мишура лишь отдаляет от истинной веры. Я получил, что хотел, и ныне церковь кажется мне холодной, безрадостной и унылой.

Маляр закончил свою работу и принялся мыть кисти в ведре с водой. Увидев меня, он подпрыгнул от неожиданности, сдернул с головы шапку и низко поклонился. Как видно, моя черная мантия внушила ему уважение.

– Простите, сэр, я вас не заметил, – пробормотал он, приближаясь.

На вид ему было лет пятьдесят, лицо изборождено морщинами и запачкано краской.

– Вы работаете допоздна, приятель, – заметил я с улыбкой.

– Да, – кивнул он. – И завтра придется начинать ни свет ни заря. Наш новый викарий хочет, чтобы к воскресенью все было готово. В воскресенье он первый раз будет служить по новой книге.

– Вы проделали большую работу.

– Надо признать, мне за нее неплохо платят, хотя… – Маляр осекся и устремил на меня взгляд светло-голубых глаз. Первое смущение прошло, и теперь он не испытывал ни малейшей неловкости, разговаривая с джентльменом. – В некотором смысле мне платят моими собственными деньгами. Точнее, деньгами моих предков.

– Это как же?

– Видите ли, за эту работу платят из церковного фонда. Ну то есть из тех денег, которые мы получили, продав старинное серебро – после того, как нам строго-настрого приказали убрать его из церкви прочь. Был здесь один серебряный подсвечник, резной, ужас до чего красивый. Когда-то его подарил церкви мой прадед, с тем условием, чтобы в подсвечнике вечно горела свеча за упокой его души. – Работник окинул взглядом пустые ниши, а потом, словно спохватившись, понурил голову и пробормотал: – Я знаю, мы должны выполнять приказы короля Эдуарда столь же неукоснительно, как и приказы покойного короля Генриха. Простите, если мои слова показались вам дерзкими.

– Перемены зачастую даются нам нелегко, – вполголоса произнес я.

– У вас какое-то дело к нашему викарию, сэр?

Мой собеседник явно был обеспокоен тем, что пустился в излишнюю откровенность.

– Нет, я всего лишь путешественник, которому захотелось осмотреть церковь.

Во взгляде маляра вспыхнуло откровенное облегчение.

– Простите, сэр, но я должен запереть ее на ночь.

Я послушно вышел наружу. Шум, произведенный закрываемой дверью, отдался внутри гулким эхом.

Возвращаться на постоялый двор у меня не было ни малейшего желания; увидев на церковном дворе деревянную скамью, я опустился на нее, чтобы полюбоваться закатом. Наверняка старый король Генрих не одобрил бы того, что творится сейчас, размышлял я. Но вся власть в государстве ныне принадлежит герцогу Сомерсету и архиепископу Кранмеру, а они увлекают Англию по пути континентальных религиозных радикалов, подобных Цвингли и Кальвину. Хотя, разумеется, у нынешних реформ было немало сторонников, особенно в Лондоне, где в некоторых церквях алтарь был заменен простым столом. К тому же в течение последних шестнадцати лет все религиозные реформы проводились по решению властей, и одобрение народа никого не волновало. Мне вспомнилась тревога, вспыхнувшая в глазах маляра после того, как он рассказал мне про подсвечник. Мой бывший помощник Джек Барак, неисправимый циник, с равным пренебрежением относился и к церковным консерваторам, и к радикалам. «Катились бы они все к дьяволу», – заявил он, когда пару недель назад мы встретились, чтобы пропустить по стаканчику; для этого мы выбрали таверну поблизости от Тауэра, где нам вряд ли встретились бы знакомые его жены Тамазин.