Мерседес-Бенц - [24]

, а вообще-то, — добавила она, когда мы снова проезжали мимо мэрии, — кто посеет ветер, тот пожнет бурю, — так что, дорогой пан Богумил, последнее слово осталось за панной Цивле, ибо пробку наконец прорвало, и теперь мы быстро катили вверх по Картуской, поскольку наше последнее занятие в автошколе уже подходило к концу и, как это бывает в жизни, вопреки ожиданиям обошлось без кульминации, коды, заключительного аккорда или чего-либо подобного, и мы стояли перед офисом фирмы «Коррадо»: панна Цивле, опершись на дверцу «фиата», и я в точно такой же позе, только напротив, по другую сторону машины, она угостила меня последним косяком, в котором я ощутил вкус травки, смешанной с обычным табаком. — Большое спасибо, — сказал я, — поездки и в самом деле были потрясающие. — Не забывайте про поворотники и знайте: желая вас запутать, — она выпустила струйку дыма, — экзаменаторы имеют обыкновение давать неправильные команды, любимая их ловушка — запрещение поворота. — Да, — согласился я, — буду смотреть на знаки, а можно мне после экзамена навестить вашего брата? — Ярека? — удивилась она. — Да, — повторил я, — Ярека, может, я отыщу те несколько старых фотографий, они бы ему наверняка очень понравились, знаете, у меня тоже есть брат, с ним, правда, такой беды не случилось, но он уже несколько лет в инвалидной коляске — рассеянный склероз — и из дома, по сути, не выходит, потому что живет на четвертом этаже, да еще без лифта, вот и радуется каждому гостю. — Да, — согласилась она, — конечно, приходите, когда захотите, а я думала, в вашей жизни, в вашей среде не бывает таких вещей… трудных, — она замялась, — и неблагодарных. — К чему мне было вам рассказывать? — я докурил косяк. — Этого у каждого хватает. — Ну, до свидания, — она подала мне руку, — и не обгоняйте на поворотах, особенно если перед вашим «фиатиком» окажется «мерседес-бенц», — так все и закончилось, дорогой пан Богумил, я шагал по улице Совинского вниз, к автобусной остановке, а панна Цивле в это время усаживала за руль новую ученицу, и еще мгновение до меня доносился ее громкий смех, женщина рассказывала, что они с мужем как раз вернулись из Германии, и она себе даже не представляла, что можно учиться на чем-либо подобном, там, в Германии, такую развалюху не то что на курсы, даже просто на улицу бы не выпустили, наконец гул Картуской заглушил это бесконечное стрекотание, стоя на остановке, я еще разглядел сворачивавший к учебной площадке «фиатик» панны Цивле, но больше не думал ни об алкашах под каштаном, ни о коридоре из резиновых столбиков, ни об инструкторе Жлобеке, я устал от жары, пробки на Хучиско, воспоминаний, советского танка и этого катастрофически тесного города, который, казалось, задыхался и терял остатки своей сомнительной красоты, и, дорогой пан Богумил, вдруг жутко позавидовал вашим занятиям в автошколе, ведь на мотоцикле «Ява» вы с инструктором носились по самым красивым на свете местам; я принялся вспоминать Кампу, Малу Страну, Градчаны, Старе Место, Йозефов и Винограды, бары и пивные с их чудесными, тенистыми летними террасами, модерн, буквально на каждом шагу спорящий с классицизмом и барокко, а на это немедленно наложились виды Львова и Вильно, отобранных русскими и возвращавшихся теперь к украинцам и литовцам в качестве их законных территорий, и хоть я не страдал по этому поводу никакими патриотическими комплексами, мне все же стало чего-то жаль, ведь города, доставшиеся нам взамен, были полностью разрушены, сожжены, подобно Гданьску и Вроцлаву, изнасилованы и поруганы, в то время как Львов и Вильно, хоть и измученные советской оккупацией, коммунистической грязью и коростой, выжили, их новую жизнь я бы сравнил с обретением сил и прежней красоты после перенесенного тифа, а Гданьску и Вроцлаву требовались ампутация конечностей, трансплантация сердца, почек и печени, вставная челюсть, да еще длительная терапия сломанного позвоночника, куски которого хоть и сложены воедино, но уже не гарантируют полноценного наслаждения существованием, как и пересаженная кожа на местах многочисленных ожогов, из чувства такта умолчим уж об искусственном глазе и протезах, заменивших пальцы; я, дорогой пан Богумил, сел в автобус и, возвращаясь на Уейщиско, решил больше обо всем этом не думать, освободиться от истории «мерседеса», сожженных городов, изгнания, упраздненных профессий, мне хотелось вспоминать панну Цивле, ее профиль, взгляд, запах волос, тембр голоса, и я вдруг осознал, что, хотя мы только что расстались, я уже забыл, какого цвета у нее глаза, забыл, какими она пользуется духами, да, дорогой пан Богумил, я вдруг осознал, что на протяжении этих недель, когда я занимался в автошколе, панна Цивле была подобна прекрасному лицу, встреченному в метро, где за несколько минут перед нашими глазами проносится сотня человек, а мы запоминаем одного, в лучшем случае двух, и начинаем ломать голову, кто же эта прекрасная незнакомка, мечтаем обменяться с ней хоть парой слов и обещаем себе навсегда сохранить в памяти ее брови и изящные миндалевидные веки, — но как только мы выходим и бежим дальше по улице, как только вновь попадаем в жизненный водоворот, встреча наших взглядов в вагоне метро, мимолетная и тайная, становится уже далеким прошлым, кратким мгновением, запечатлевшим, подобно старому фотоаппарату, этот удивительный образ — затем лишь, чтобы поместить его в глубины нашего подсознания, однако спустя годы секунда эта еще не раз вернется — внезапно, по какой-нибудь случайной ассоциации, в ответ на звук или запах, и тогда мы напишем стихотворение или предадимся размышлениям, но не о том конкретном лице, которое нам, разумеется, уже не воссоздать во всех деталях, а о времени и его странных механизмах, что управляют нашими снами и нашим воображением; так случилось и на этот раз, дорогой пан Богумил, панна Цивле вернулась ко мне нежданно-негаданно, совсем в другом времени и пространстве, хоть и с вашей помощью; да, это был тот роковой февральский день девяносто седьмого года, когда в первый и единственный раз за всю свою историю выпуск телевизионных новостей оказался на высоте и вместо того, чтобы подражать Си-эн-эн или какой-нибудь другой коммерческой станции, ведущие повели себя достойно порядочного канала центральноевропейского государства, сообщив в качестве главной новости о вашем полете с шестого этажа больницы на Буловце, об этом вашем прыжке в пропасть, о вашей смерти, дорогой пан Богумил: я сидел тогда в пабе «У ирландца» с друзьями, за окнами, на главной магистрали Вжеща, моросил дождь со снегом, мы болтали о том о сем, и вдруг все замолчали, услыхав: «Он кормил голубей и, высунувшись из окна ортопедического отделения, упал во двор с шестого этажа», — это прозвучало словно максима, и все поняли, что именно теперь и лишь теперь закончилась эпоха — вовсе не бархатной революцией, падением Берлинской стены, победой «Солидарности», «Бурей в пустыне», обстрелом Сараева, а этим вашим полетом, этой кодой, кульминацией, удивительным кругом, который описала ваша жизнь, этими книгами, которые, как никакие другие, помогли нам пережить худшие годы, утешая и вдохновляя, утирая слезы и ничего не требуя взамен; мы немедленно заказали пива, и обычная пирушка превратилась в поминки, в древний обряд призывания духов, нам явились и дядюшка Пепин, и ваш отчим Франции, и ваша чудесная матушка, и безумный Владимир, и Пипси, и все ваши коты в Керске, и все ваши восторги и фантазии, и вы были среди нас, словно знаменитый цадик из Бобовой в окружении преданнейших хасидов: каждую вашу строчку мы знали чуть ли не наизусть, каждую цитату способны были поворачивать то одним, то другим боком, смакуя ее звучание, мудрость, свет, да, так оно и происходило, дорогой пан Богумил, в баре «У ирландца», пока вы, в морге, уже ждали медицинского освидетельствования и своей очереди в пражский крематорий; каждый из нас громко произносил цитату, а остальные отгадывали, откуда она — из «Сокровищ всего мира», а может, из «Поездов под особым наблюдением», из «Я обслуживал английского короля» или «Трещин», угадавший первым получал приз — ему ставили лишнюю кружку, но если кто выскакивал с неверным ответом, так уже он должен был ставить всей компании выпивку, пани Агнешка то и дело приносила на наш стол кружки «Гиннесса», «Живеца» и «Джона Булля», ее поднос с полными рюмками «бехеровки» постоянно курсировал между стойкой и нашей разоравшейся братией, а я, дорогой пан Богумил, подумал, что это, пожалуй, самая лучшая награда для писателя и самая прекрасная плата — то, что в незнакомом городе, за тысячи километров к северу от Праги, на главной улице, называвшейся когда-то Хаупталлее