Мерлин. Моргана. Артур - [39]

Моргана улыбнулась.

— Быть может, — сказала она, — ты не такой уж плохой ученик, как мне показалось. Тем не менее остается истиной, что речь твоя по сути своей запятнана суеверием и проникнута хаосом. Суеверием, потому что ты сказал: «Так разделил я свое тело за этим Круглым Столом, как это сделал Христос за столом Его Последней Вечери». Хаосом, потому что ты произнес слова о «страстной любви», а по убеждению Мерлина, которое я нахожу справедливым, закон и страсть взаимно исключают друг друга. Из этого следует, что вся речь твоя более походит на религиозное откровение, чем на политическое или даже метафизическое рассуждение. Откровение и метафизика не родственны, но враждебны друг другу, ибо первое — готовый ответ самозваного провидца, который подобными ухищрениями ввергает верующего в рабство, тогда как вторая — вопрос мыслителя, ведущий к сомнению, которое может стать источником свободы воли. Именно в этом главное различие между священником и философом. Когда откровение становится господствующей религией, священник — этот выскочка, находящийся в полном согласии с миром, — занят лишь тем, чтобы охранять источник своей власти и наживы, чем утверждает невежество. Философ, по природе своей бескорыстный и терпимый, намеренно устраняется из экономических отношений мира и обращается к разуму, стремясь сделать его более открытым. От твоей речи разило священником, но метафизика слышно не было, философа же — и подавно. Вера подобна силе: другая вера может ее отвергнуть и сместить, поскольку она, как и сила, основана на произволе. Но разум живет так же долго, как рассудок. Можно попытаться удушить его и даже внешне преуспеть в этом, однако он не умирает. Хотя сейчас твой еврейский бог заткнул рот моим греческим ученым, настанет день, когда человек вернет им способность говорить. Поэтому я и говорю тебе, что мог бы стать прочным Круглый Стол Мерлина, а пришедший ему на смену твой — нет. И я, Моргана, смогу уничтожить его, если пожелаю.

— Этот еврейский бог не мой, — сказал Артур, — и Мерлин не воспитывал меня в этой религии, навязанной старой Империи, напротив, особенно предостерегал меня против нее в своем общем обзоре религий. Я принял в качестве своего кредо высказанную им мысль, что Бог либо не существует, либо является чем-то иным. Если Он существует, то замысел Его бесконечен, но непостижим. И величайшая ошибка, наихудшая глупость всех откровений состоит именно в том, что люди пытаются постичь этот замысел, что ведет лишь к уродливым образам, отражающим природу самого человека, его желания, страхи, часто слабоволие или жестокость — в образах этих, на которые ставят свою печать время и место, тривиальные представления скрыты под покровом идеала. Как видишь, обвинения твои не слишком обоснованны. Но в одном ты, возможно, права: слова о разделении тела моего — это риторическое украшение, несомненно, пустая и, быть может, вредоносная фигура стиля. Но как мог я сказать воинам Стола то, что говорю сейчас тебе о побуждениях моих? Ведь во всем западном мире нет другого столь блестящего ума. Даже наука в объяснениях для несведущих должна прибегать — по крайней мере, в начале своего педагогического воздействия — к фигурам стиля. Мне чуждо суеверие Христа, будь оно порождено им самим или же рвением его учеников. Но я всей душой воспринял его философию, в моих глазах лучшую из всех, которые создавались во благо человека, — этику любви, ибо именно она возвышает закон. Ибо я думаю, в отличие от тебя и, возможно, в отличие от самого Мерлина, что страстная любовь при определенных условиях может служить оплотом закона, а не хаоса, стремящегося к его уничтожению. Впрочем, твои суждения о страсти ставят под сомнение твое право судить ее, ибо ты сама испытываешь страстную ненависть, которая по твоим же собственным словам создает искаженное представление о людях и возможностях их закона. Твои познания велики, Моргана, но ты, кажется, философ в еще меньшей степени, чем я. Однако зачем двум плохим ученикам быть врагами? Любовь и желание я ощутил в тот самый момент, когда ты предстала предо мной на дороге в Иску. И наш сегодняшний спор нисколько не умалил эти чувства — напротив, укрепил их.

— Ты не боишься, что страстная любовь, вопреки утверждениям твоим, окажется не чем иным, как хаосом? Ты не боишься погибнуть, увлекая за собой Логрис и Стол, если дашь мне возможность уничтожить тебя, как я об этом уже говорила?

— Мерлин научил меня побеждать любой страх, и я не боюсь ничего и никого, Моргана, — ни тебя, ни себя самого.

— Посмотрим.

Она встала, подошла к нему и начала раздевать его, пока он не предстал перед ней полностью обнаженным. Тогда она разделась сама. И каждый жадно вглядывался в тело другого.

— Ты прекрасен, Артур, — сказала Моргана. — И я тоже хочу тебя. Плоть моя не для услады мужчин. Я хочу тебя, как мужчина хочет женщину, и, по крайней мере, в этом мы равны. Я не отдаюсь тебе. Я беру тебя.

И в течение всей ночи оба вкусили такое наслаждение, что сама Моргана целиком растворилась в нем. Таким образом, невзирая на замыслы свои и намерения, она подарила Артуру — с безоглядностью, изумившей ее вплоть до раздражения — частицу той любви, которая предназначалась одному лишь Мерлину.