Мэрилин Монро - [296]

Когда стало ясно, что Мэрилин не удается оживить, нужно было подумать о деталях. Следовало разбить часть оконного переплета, чтобы создать иллюзию необходимости применения силы для проникновения в спальню. Нужно было сдвинуть толстенную ткань (когда прибыла полиция, она была отодвинута и старательно сложена), чтобы обосновать придуманную историю про Юнис, которая кочергой раздвигает занавеси. Таким образом, Гринсон и Мёррей должны были первым делом сфабриковать все показания и поупражняться в их произнесении. А еще нужно было непременно выстирать запачканные простыни.

Если бы Ральф Гринсон сам поставил клистир, который привел к смерти Мэрилин, то Юнис Мёррей рассказала бы об этом — коль не при жизни Гринсона, то после его смерти, когда она имела шанс получить благодаря этому огромные материальные выгоды и вдобавок при всем честном народе очиститься от висевших на ней обвинений. После смерти Мэрилин миссис Мёррей не работала ни на Гринсона, ни на кого-либо другого ни в качестве санитарки или медсестры, ни как домоправительница либо экономка. Высказывались мнения, что Гринсон платил ей за молчание, что он заключил с ней финансовое соглашение, дабы скрыть свой непродуманный и катастрофический по своим последствиям поступок. Но если Гринсон давал Юнис деньги, то почему она жила после кончины Мэрилин в такой бедности, перебираясь из одной малюсенькой квартирки в Санта-Монике в другую, пока дочь не забрала ее к себе, поскольку Юнис уже слишком постарела и слишком ослабела?

Стало быть, очень быстро между ними было достигнуто некое страшное и секретное соглашение.

Ральф Гринсон никогда не раскроет того, что знает о Юнис Мёррей, поскольку это означало бы конец его карьеры. Ведь он нанял себе в помощницы особу, которая не располагала надлежащей профессиональной подготовкой — и, кроме того, страдала и мучилась из-за собственных проблем, — и поручил ей выполнить непростую медицинскую процедуру, поскольку нигде не смог найти доктора Энгельберга. Это была очевидная врачебная ошибка, легкомысленное поведение, которое Гринсон подсознательно оправдывал своей обозленностью на обожаемую, но совершенно безразличную к нему пациентку. Как ни говори, это ведь была самая знаменитая в мире кинозвезда — и он не мог раскрыть правду о случившемся. Дело удалось как-то затушевать, и в принципе Гринсон был, пожалуй, даже доволен собой, поскольку, когда фотограф Уильям Вудфилд много позже спросил его об огромных количествах хлоралгидрата, которые тот выписывал Мэрилин, Гринсон небрежно ответил: «Что ж, я действительно совершил в жизни парочку ошибок».

В свою очередь, Юнис Мёррей не могла показать пальцем на виновника, потому что это преступное деяние она совершила сама. Единственное, что она и Гринсон могли делать, — это произносить малоубедительные заявления насчет их неверия в умышленное самоубийство Мэрилин. Как сказал Джон Майнер, «ни тогда, ни позднее никому и в голову не пришло, что миссис Мёррей утаивает какую-то информацию. Дело обстояло просто: она сразу не сказала всю правду и потом тоже никогда этого не сделала». Майнер был прав, потому что, если отбросить неясности в ее рассказе о пробивавшемся свете и/или торчащем телефонном шнуре под дверями спальни Мэрилин, Юнис не столько врала, сколько отрицала. Она справедливо отрицала, что в доме Мэрилин находился Роберт Кеннеди: «Не припоминаю, чтобы он вообще там бывал в июле или августе», — сказала она, потому что его там действительно не было. Она справедливо отрицала, что той ночью в доме появлялся Питер Лоуфорд и какие-то неизвестные налетчики. Когда у нее спросили, дают ли ее опубликованные воспоминания ключ к разрешению загадки, Юнис в последний раз высказалась на тему смерти Мэрилин, а ее слова звучат как начало исповеди — в 1982 году она сказала о своей книге «Последние месяцы» так: «Я вовсе не присягнула бы в пользу своей версии».

Если же говорить об Энгельберге, то его манера разбрасываться направо и налево опасными и порождающими зависимость наркотическими препаратами, не говоря уже о том, что он непрестанно полагался на Гринсона, ставит этого врача в положение человека, который не может открыто высказаться о действии, совершенном другим человеком, — действии, которое он, надо полагать, считал даже в наихудшем варианте не более чем несчастным случаем.

А ведь речь идет о чем-то большем, и в этом-то как раз и состоит несказанно печальная судьба Мэрилин Монро.

Она находилась под контролем человека, который, выражаясь как можно мягче, страдал на ее почве форменной манией, причем она осознала это до такой степени, что понимала необходимость прекращения их общения. Гринсон также отдавал себе в этом отчет, признаваясь перед коллегами, что достиг состояния классического контрпереноса; его дальнейшая работа с Мэрилин уже не имела под собой никакого обоснования.

«Доктор Гринсон воспринял ее смерть весьма личным образом, — сказал Джон Майнер, — поскольку он был необычайно сильно связан с этой женщиной. Он был глубоко потрясен, даже раздавлен тем, что произошло. Несмотря на то, что у психиатра должны иметься какие-то внутренние защитные механизмы, Гринсон был не в состоянии владеть своими чувствами. Он по-своему любил эту молодую красавицу — в том смысле, что она была для него существом необыкновенным и прекрасным. Он был к ней невероятно привязан».