Мэри Пикфорд - [50]

Волосы Пикфорд, волнами покрывавшие ее голову, колечками ниспадали на плечи и спину. Сегодня мы пресытились этой модой, но во времена Мэри локоны имели большое значение. Густые волосы являлись чуть ли не самым главным достоинством женщины. В дни правления короля Эдварда она терпеливо сидела перед зеркалом, тщательно причесываясь. Но ее роскошные волосы были откровенно чувственны. Правила приличия требовали, чтобы их убирали. Повзрослев, женщина всегда убирала волосы в прическу, никогда не распуская их по плечам на людях. В обществе Мэри всегда следовала этому правилу, но на экране ее локоны неизбежно ниспадали на плечи, образуя буйную массу. Это делало ее одновременно эротичной и похожей на ребенка.

Большое значение имел также цвет ее волос. Блондинки в те дни олицетворяли ангельскую природу женщины. Будучи подростком, Мэри говорила своим поклонникам, что у нее светло-каштановые волосы (они потемнели с тех дней, когда она гастролировала с театром). Однако критики и журналисты настаивали на том, что у нее белокурые или золотистые волосы — эти оттенки создавались эффектами освещения и соответствовали представлениям зрителей о Мэри. Когда годы спустя Пикфорд стала соответствовать этому мифу, покрасив волосы, она утверждала, что у нее всю жизнь были золотистые локоны.

Прикасаться к волосам Мэри на экране запрещалось; любой мужчина, осмеливавшийся сделать это, получал от нее оплеуху. Фильмы, в которых она играла с обрезанными волосами, вызывали бурные протесты у зрителей. Когда героиня Пикфорд мыла голову и опускала волосы в таз с мыльной водой, зрители вскрикивали. Временами Мэри начинала с беспокойством думать, что ее локоны становятся важнее ее самой: «Думаю, что без них я превращусь в кого-нибудь вроде Самсона, после его ужасной встречи с Далилой».

Публика, разумеется, не сомневалась в том, что у нее настоящие локоны. В общем, это соответствовало истине. Однако в гардеробной Мэри имелось семнадцать фальшивых локонов, на случай, если ее превосходные волосы неважно выглядели при определенном освещении или от влажности. Она также прикалывала их к волосам булавками, если сценарий требовал, чтобы прическа была особенно пышной. Ее лос-анджелесский парикмахер получал пряди волос из французского публичного дома Большой Сюзи (Мэри платила пятьдесят долларов за накладной локон). Публике же казалось вполне естественным, что их любимица обладает такими прекрасными волосами. В конце концов, они олицетворяли ее внутреннее «я»: взрослая и ребенок, дикая и сдержанная, чувственная и невинная.

Мистическая привязанность зрителей к Мэри имела аналог в прошлом: в конце 80-х годов XIX века американская публика испытывала особую любовь к теперь уже забытой актрисе по имени Мэри Андерсон. Многие критики считали, что эта актриса обладает весьма посредственным талантом, но, возможно, она просто опередила свое время. Уильям Уинтер вспоминал, что Андерсон «казалось, интуитивно воспринимала персонажей, которых ей приходилось играть, и как бы сразу проникала в их сущность». Публика почему-то постоянно испытывала желание как-то защитить актрису. Она казалась им очень утонченной, чистой и не подверженной дурным влияниям. Когда Андерсон, прожив несколько лет за границей, в 1899 году вернулась в Соединенные Штаты, газетные заголовки гласили: «Наша Мэри едет к нам», «Возвращение Мэри», «Америка приветствует свою любимую дочь» и, наконец, «Наша Мэри среди нас». Теперь публика считала «своей» Пикфорд, которую, как и ее предшественницу, звала «наша Мэри». У нее даже спрашивали, не состоит ли она с Андерсон в родстве.

В конце прошлого века столь же яркая аура окружала непритязательную фигуру Мод Адамс, слава которой началась с ее появления в пьесах Джеймса М. Барри. Ее не считали особенно красивой; напротив, она была довольно простой, невинной, лишенной всяких претензий. «Фотоплей» считал, что своей славой она обязана «редкому и очень индивидуальному шарму». Адамс почитали, ее хотели не только видеть на сцене, но и лично общаться с ней. Однако по просьбе своего продюсера, Чарльза Фромана, Адамс редко позволяла зрителям видеть себя вне театральных подмостков. Она вела уединенный образ жизни и никогда не давала интервью. Публика считала, что актриса намеренно не стремится к славе и является источником доброты в мире просто потому, что она Мод Адамс. Киножурналисты увидели ангела и в Пикфорд, решив, что она просто не желает показывать это, и окрестив ее «Мод Адамс экрана».

Но, в отличие от Адамс, Андерсон и других театральных звезд, образ Пикфорд был легко доступен. Театрал мог всю жизнь ждать встречи с Сарой Бернар. Если долгожданный вечер все-таки наступал, он быстро кончался. Увидеть Пикфорд за один день могло больше людей, чем Сару Бернар в течение всей ее карьеры. И, разумеется, люди могли видеть Пикфорд ежедневно, даже несколько раз за день, если им этого хотелось. Однако эти частые встречи не превращали актрису в разменную монету, а напротив, лишь увеличивали ее гипнотизм. Здесь происходил какой-то новый химический процесс. В театре между зрителем и актером осуществляется тонкая взаимосвязь. Но игра в кино носит законченный и неизменный характер. «Вместо того чтобы стать компаньонами или соратниками, — пишет Вальтер Керр, — мы превращаемся в верных псов и преданно следуем по пятам наших хозяев-актеров».