Меня зовут Женщина - [26]

Когда идешь по центру Москвы и сквозь останки города сыто пялятся кагэбэшные и партийные гадюшники, кажется, что город растоптан умышленно. Недавно я везла через центр Москвы француженку, которая десять лет не была в России. Дело было перед Первым мая.

— Что это за дом? — спросила она.

— Лубянка. При Сталине здесь пытали. Короче, Бастилия, — объяснила я, и таксист поддакнул.

— Зачем же вы повесили на Бастилию портрет Ленина? — изумилась она портрету параноидальной величины.

— Что изменилось в Москве за десять лет?

— Все изменилось. Москва утрачена, — ответила француженка.

Так вот, Берлин, социалистический Берлин, был городом, который обожали его хозяева. Город — как ребенок, по нему в одну минуту видно, насколько его любят. Берлин таков, каким должен быть цивилизованный европейский город. Может быть, чуть более правильный и помпезный, чем бы хотелось, но стройный, светлый, чистый и какой-то вытянутый к солнцу. Город-монумент, в котором живут, ни капли с ним не фамильярничая, похожий на очень литературный сон о Германии.

Берлинцы, такие каменные после варшавян, равнодушно разглядывают нас, принимая за поляков. У немцев больше всего мне нравятся старики, то ли они озарены каким-то тайным знанием, недоступным пока остальным, то ли чувственность немецкая состоит из такой тяжелой материи, что делает многие лица похожими на гири, то ли пожилые захватили золотой, дофашистский век и отсветы этого века еще не растаяли в их глазах. В Берлине приятная молодежь, без особых красот, но интеллигентная; ухоженные, но зажатые дети. Когда идешь по улице, пугает ощущение задисциплинированности, мотивированности и обязательности происходящего. Дивный город пахнет мышеловкой, и у него чуточку интернатское лицо. А глаза у берлинцев — как аквариумы без рыбок.

Переходим через таможенный контроль в Западный Берлин, движемся к вокзалу и попадаем в подземный кафельный переход с огромным количеством щупальцев, выходящих в самые неожиданные места. В их сочетании, как у Борхеса, поражает даже не разнообразие, а сама «природа их соседства». Загадкой являются ручейки немцев, беседующих картонными голосами и безошибочно идущих в нужное щупальце. На вопрос «где главный вокзал?» смущенно пожимают плечами.

Указатели и надписи, на которых взращен советский человек, заменены буквами алфавита; ни один из людей в форме то ли не располагает полной информацией, то ли не понимает, чего мы хотим. Идем методом исключения, вместе с детьми и вещами, потому что вряд ли смогли бы вернуться в прежнюю точку лабиринта. Одно из щупалец заканчивается крохотным подземным ателье-магазином; фрау с сантиметром на шее обхамливает нас без всяких изысков. Второе — банком обмена валюты, с нами поступают аналогично. Дальше — заковыристые выходы в город, в метро, на электричку, бог знает куда.

Потеряв надежду, натыкаемся на искомое. В хилом щупальце стоит справочное бюро, наглухо закрытое, несмотря на обещанный капиталистический сервис, и висит крохотное типографское расписание, из расшифровки которого следует, что поезд в Голландию отправляется в 23. 00. Я, наконец, обнаруживаю полицейских, надменных и пышных, как члены Политбюро. Они медленно и прилежно прочитывают расписание с начала до конца и втыкают три пальца в цифру 23. Зачуханная платформа, расписание в стиле нашей сельской станции, где поезд стоит две минуты, обещает маршрут Западный Берлин — Хук ван Холланд. Дюжий малый в камере хранения, работающей только до 21. 00 (кстати, об удобстве), заламывает такую цену в фунтах, что его польский коллега вспоминается нам как отец родной. Потоптавшись, решаем вернуться в социалистическую камеру хранения, на которую бы хватило наших благотворительных марок, и выбираемся в щупальце, ведущее к электричкам.

На вопрос «как вернуться на главный вокзал (Хаупт Банхоф)?» нам отвечают странными взглядами. Потом потыкав пальцем в схему электричек, впихивают нас в поезд. Выйдя на надобной остановке, оказываемся на безумно красивой станции, меньше всего похожей на Хаупт Банхоф. Там снова тычут пальцем в схему, снова суют в электричку, снова выгружаемся и оказываемся вообще бог знает где. Дальше все как в дурном сне. Немцы спорят друг с другом, тычут пальцами в схему и с полной определенностью сажают нас в новый поезд. Вытаскивая вещи на новой станции, понимаем, что все больше и больше удаляемся от цели.

Пространство движения немецких электричек оказывается четырехмерным: с одной и той же платформы можно уехать в четыре разные стороны света. Десятый по счету поезд привозит в кафельное щупальце, с которого начался отсчет. Ясно, что либо никто не понимает чего мы хотим, либо над нами планомерно измываются. На детей нельзя смотреть; муж, простоявший ночь в поезде, валится с ног; я в истерике. Выхода нет. Я думаю, что придется разбить витрину, попасть в полицию, и тогда нас хоть куда-нибудь отведут. Умирая от отчаяния и стыда перед детьми, я начинаю рыдать.

Немцы оказываются слишком деликатными, чтобы вмешаться в судьбу семейной пары с детьми, чемоданами, плачущей женщиной и растерянным мужчиной. Из, всего Берлина мои рыдания действуют только на мужа, который невероятным способом соображает, что хилое кафельное щупальце и есть Хаупт Банхоф. только не Восточного, а Западного Берлина, что, чтобы попасть на большой Хаупт Банхоф, нужно вернуться через таможню в другой Берлин, что на одних станциях висят схемы электричек Восточного Берлина, на других — западного, а на третьих — общие. Немецкий автоматизм блокировал сознание консультантов: потратив на нас уйму времени, ни один не попытался выяснить, откуда и куда мы, собственно, добираемся. Самая большая загадка для меня до сих пор — по какому принципу они сажали нас в те или иные поезда.