Меня зовут Красный - [44]

Кара, глядя прямо мне в глаза, сказал, что мастер Осман думал о Зейтине, но зная мою алчность, больше всех подозревал меня.

Мне надо было убедить их, что мастер Осман не прав в отношении меня. Но если я скажу, что великий мастер ошибается, выжил из ума, я сразу Восстановлю против себя Келебека.

Я стал говорить о том, что книга Эниште – это чудо, которому нет равных. Когда этот шедевр будет исполнен в том виде, как повелел падишах и как хотел покойный Эниште, весь мир будет поражен силой и богатством падишаха, а также нашим талантом и мастерством.

Мастер Осман – наш отец, наш учитель, всему, что мы знаем, мы научились у него, но он настроен против этой замечательной книги. Почему, напав на след убийцы в хранилище падишаха и поняв, что это Зейтин, мастер старается скрыть это? Я сказал, что Зейтин скорее всего прячется в заброшенной дервишской обители недалеко от Фенеркапы. Обитель эта – гнездо позора и безнравственности – была закрыта в годы правления деда нашего падишаха; я напомнил, что Зейтин одно время похвалялся, что обитель снова откроют.

– Получилось так, что все мы предали мастера Османа, – сказал я, – и сейчас, пока нас всех не наказали, надо найти Зейтина, выяснить наши отношения и сплотиться; только тогда мы сумеем устоять перед теми, кто хочет бросить нас палачам. В обители, поговорив с Зейтином, мы, возможно, поймем, что среди нас нет жестокого убийцы.

Заброшенную обитель мы искали очень долго, но наконец подошли к ней. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел деревянную облицовку стены и в щелку ставня, закрывающего крошечное окошко, увидел тень человека, который при свете свечи совершал или делал вид, что совершает намаз.

МЕНЯ НАЗЫВАЮТ ЗЕЙТИН

Что было правильнее – прервать намаз и открыть дверь или закончить молитву, заставляя пришедших ждать под дождем? Поняв, что они наблюдают за мной, я, не обращая на них внимания, завершил молитву. Когда я открыл дверь и увидел своих – Келебека, Лейлека и Кара, у меня вырвался крик радости. Я крепко обнял Келебека.

– Что с нами делают! – простонал я. – Чего они хотят от нас? За что убивают?

У них был испуганный вид. Даже в обители они старались держаться поближе друг к другу.

– Не бойтесь, – сказал я. – Здесь мы надежно спрятаны.

– Нам страшно, потому что среди нас может быть человек, которого стоит бояться, – сказал Кара.

– Да, я слышал об этом. От людей Главного охранника до художников дошли слухи, что убийцей Зарифа-эфенди и Эниште был один из нас, приложивших руку к известной книге.

Кара спросил, сколько рисунков я сделал для книги Эниште.

– Первым был сатана. Я нарисовал так, как его часто изображали в мастерских Аккойюнлу Меддах разделял мои взгляды, поэтому я нарисовал ему двух бродячих дервишей. А потом предложил Эниште поместить их в книгу, я убедил его, что это будет справедливо.

– И все? – спросил Кара.

Он вынул рулон, и я сразу узнал рисунки, которые унес из кофейни во время нападения на нее. Я не спросил, каким образом рисунки оказались у них. Каждый из нас – я, Келебек и Лейлек – отбирали свои рисунки. В стороне остался лежать только рисунок лошади. Я понятия не имел, кто нарисовал эту лошадь.

– А это – не твоя работа? – сурово спросил Кара.

– Нет, я это не рисовал.

– А лошадь для книги Эниште?

– И для него не рисовал.

– Мастер Осман определил, что это твой стиль, – сказал Кара.

– У меня нет стиля, – возразил я. – Я говорю это не ради похвальбы, что, мол, противостою современным веяниям. И не для того, чтобы доказать свою невиновность. Для меня иметь свой стиль – это хуже, чем быть убийцей.

– Твои работы отличаются от работ старых мастеров и других художников, – сказал Кара. – Мы, – он показал на Лейлека, – будем искать в обители последний рисунок, украденный подлым убийцей Эниште. Ты видел тот последний рисунок?

– Это было нечто, чего не мог принять ни наш падишах, ни мы, художники, связанные со старыми мастерами, ни мусульмане, исповедующие нашу религию, – сказал я и умолк.

МЕНЯ НАЗОВУТ УБИЙЦЕЙ

Вы забыли обо мне, не так ли? Не буду таить хотя бы от вас, что я здесь.

Я так счастлив здесь! Мы сидим с братьями-художниками, утешаем друг друга, вспоминаем прошлое и думаем не о вражде, а о красоте и прелести рисования. Мы сидим, ощущая наступление конца света, влюбленно глядя друг на друга влажными глазами, вспоминаем прекрасные дни, и кажется, в этот миг в нас есть некоторое сходство с гаремными женщинами.

Посреди этой идиллии они вдруг неожиданно набросились на меня. Мы, все четверо, не удержались на ногах и упали. Мы катались по полу, но это продолжалось недолго. Скоро я лежал на спине, а они оседлали меня.

Один сел мне на колени, другой – на правую руку.

Кара уселся на грудь и коленями прижал мои плечи.

Он вытащил что-то из-за пояса, это оказалась длинная игла с очень острым концом. Он приблизил ее к моему лицу, будто хотел проткнуть мне глаз.

– Восемьдесят лет назад, когда пал Герат, – сказал он, – великий мастер Бехзад понял, что все кончено, и гордо ослепил себя этой иглой, чтобы никто не заставил его рисовать по-новому. Бехзад ослепил себя и еще пятьдесят художников, подарив им, любимым рабам Аллаха, божественную тьму. Слепой Бехзад привез иглу из Герата в Тебриз, а потом шах Тахмасп подарил ее отцу нашего падишаха вместе с прославленной книгой «Шах-наме». Узнав, что падишах заказал свой портрет в манере европейских мастеров и что вы, его любимые дети, предали его, мастер Осман вчера ночью в помещении хранилища падишаха вонзил эту иглу в свои глаза так же, как когда-то Бехзад.