Меня зовут Дамело. Книга 1 - [13]

Однажды Сталкер даже выкрасила свои пушистые русые косы в аспидно-черный цвет и с тех пор не изменяла ему, хоть ей и не шло быть брюнеткой, не шло отчаянно: лицо становилось мертвенно-бледным, а розовые губы казались синюшными.

На Московском вокзале, в предутреннем тумане, Сталкер выглядит готично донельзя — краше в гроб кладут. Она не хочет думать о пустяках, о том, что Дамело запомнит про нее и запомнит ли хоть что-то, не хочет вглядываться в его лицо, зная, что на нем сейчас написано — большими печатными буквами.

Потерпи, подруга, час до рассвета — и рыбка выплюнет свой крючок.

А еще Сталкер знает, что написано на ее собственном лице.

Не выплюнет. Просто в моей жизни появится дыра размером с тебя.

Почему-то в памяти всплывают рассказы Дамело, что у народа инков есть высокий мир Ханан Пача, куда попадают хорошие люди в награду за свои добродетели, и низкий мир Хурин Пача — вселенная зарождения и разложения. А чтобы покрепче обозвать темные, сырые недра, куда все уходит и откуда исходит все, инки называли нижний мир Супайпа Васин — дом дьявола.

— Ты мой Ханан Пача, — шепчет она онемевшими на ветру губами, надеясь, что Дамело не слышит.

К сожалению, он слышит. На полуслове прервав болтовню с проводницей, оборачивается к Сталкеру, проводит костяшками пальцев по щеке подруги и отвечает ясным, недрогнувшим голосом:

— Да нет. Я твой Супайпа Васин. Забудь меня. Пора.

Сталкер щерится, раздувая ноздри, вбирая родной, необходимый запах, стремительно тающий вдали. Ну нет, так просто ты от своей добычи не отделаешься.

Жди, мой охотник. Я иду.

* * *

Знать бы тогда, что их обоих ждет десятилетие бега по замкнутому кругу: все стремительнее убегая, они лишь быстрее приближались друг к другу.

Дамело давным-давно перестал убегать и даже притворяться, что бежит. Научился находить своеобразную красоту в жажде обладания, пожирающей Сталкера изнутри. Это оказалось нетрудно — примерно как стоять на берегу водоворота, у вспененных черных вод, не имеющих дна, наблюдая, как гудящая воронка накручивает вихрь за вихрем, раскрывая бездну за бездной — бесконечно. Перед лицом стихии чувствуешь себя маленьким и бессильным, а значит, можно отдаться рефлексиям, не пытаясь спастись и не меняя ничего в своей жизни.

Ведь все, что мог, он уже сделал.

Не дожидаясь, пока перрон с остолбеневшей, точно статуя, приятельницей, наставницей, почти-любовницей дрогнет и поплывет назад, в прошлое, индеец направился в служебное купе. Он шел не за бельем, не за чаем и не за пустым разговором. Дамело шел к проводнице, громогласной шалаве, каких отродясь терпеть не мог. В то время ему не нравились доступные, бойкие женщины белых. Он считал, что это неправильно, неприлично, недостойно для палья и нюста[35] — иметь столько свободы и столько огня в жилах.

Индеец качает головой, вспоминая себя, юного и пустоголового, будто свинья-копилка. Но, в отличие от свиньи-копилки, вовсю предававшегося мечтам.

В последний год тинейджерства юному кечуа казалось: когда-нибудь и у него будет свой дом Солнца, окруженный высокими стенами, недоступный для смертных. И девы Солнца в нем,[36] целомудренные и утонченные, под присмотром мамаконы, бдящей, словно кондор с небес. Принадлежащие и предназначенные лишь ему, Сапа Инке.

Во сне он видел их приземистые, немодные в третьем тысячелетии силуэты, гладил волосы, текущие ночными реками, ласкал смуглую кожу в священных татуировках, знаках покорности ему, ему одному. Только он, Единственный Инка, мог открывать двери, ведущие в дома девственниц Солнца, есть приготовленные ими яства, распоряжаться их жизнью и смертью. Память или воображение приносили в его сны крики сброшенных в кебраду[37] — дабы умилостивить Солнце или утишить гнев Великого, чья кровь по вине женской похоти едва не смешалась с кровью простых смертных.

Глупые фантазии подростка, напуганного сравнением с другими мужчинами, усмехается Дамело. Сейчас-то он знает: нет ничего хуже участи обладателя гарема, вечного надсмотрщика, принимаемого из страха или почтения. Участь ловкого вора, урвавшего чужой кусок и ускользнувшего от возмездия, куда слаще. Сколько же пришлось пережить, прежде чем простая истина «Не охраняй, а кради!» вошла в плоть и кровь молодого кечуа. Там, в поезде, все только начиналось.

Дамело не помнил лица проводницы, но кажется, оно не было даже симпатичным. Да и фигура была… на любителя. В ней все было широкое — плечи, грудь, спина, душа и объятья. Демо-версия валькирии. И пахло от нее не так, как от Сталкера — не удушливой сладостью фруктовых садов, не горячим медом и золотым тестом, будто свежеиспеченной магрибской пахлавой. Пахло от «валькирии», как положено, конюшней — кислым сеном, лошадиным потом, сыромятной кожей и ржавым железом. Дамело зарылся в неизысканный, неженственный запах лицом, телом, руками, провел в нем ночь. И этот «роман» так и остался самым долгим в его жизни.

Москва, похоже, поджидала, когда Сапа Инка нанесет ей визит, по приезду приняла Дамело с купеческой щедростью — и с купеческой же придурью. Если Санкт-Петербург оправдывал данное ему мужское имя и странности имел мужские, истерики колол по-мужски, наряжался как денди, а с устатку и похмелья таскался бомж бомжом — Москва была белогрудая, румяная и пошлая купеческая дочка. Шампанское пополам с квасом пила, швыряла сумасшедшие тысячи на бессмысленные прихоти, о которых назавтра забывала, сгребала в объятья и без памяти целовала пухлым ртом, чтобы тут же оттолкнуть да залепить пухлой ладошкой сокрушительную пощечину, после которой долго-долго звенело в голове: удар у купчихи был не женский. И Дамело учился его держать — не как мальчишка, но как мужчина.