Мемуары везучего еврея. Итальянская история - [73]

И все же Стена Плача была тем единственным местом, где я чувствовал, что наше светское национальное движение, даже в его крайней социалистической форме, имеет историческое значение, — единственным местом, где можно было мечтать о чуде, не осознавая, как мы были к нему близки. Ведь через каких-нибудь неполных шесть лет политическая ситуация в Палестине изменится настолько, что британскому присутствию настанет конец, а евреи потом целых девятнадцать лет не смогут подойти к Стене Плача. И уж подавно я не мог себе представить, что в 1967 году буду присутствовать при разрушении коридора слез и при концерте шофаров военных раввинов, адресованном Предвечному Отцу, чтобы поторопить его со строительством Третьего храма, и это произойдет после самой великой еврейской победы в истории. Но в том жарком 1942-м Роммель[92] угрожал Египту и Палестине, а люди говорили о неизбежном отступлении британской армии к горам Ливана. Эти черные прогнозы не препятствовали, однако, умиротворенному ощущению вечности, которое с наступлением ночи окутывало мое рабочее место, монастырь, стирая все следы событий, которые сотрясали мир. В глубокой звездной тишине, нарушаемой только завываниями шакалов, я мог дать волю своему воображению, как, наверное, до меня делали в этом месте пророки и воры, писцы и рабы, фарисеи и крестоносцы, римские легионеры и торговцы, но они не чувствовали себя частью истории, сделавшей Иерусалим перекрестком дорог всего мира. Мне было важно жить, наслаждаясь вкусом авантюры, возможности которой открылись передо мной преследованием евреев в Италии и войной. Мне не терпелось использовать любой предоставленный судьбой шанс, и я был в отчаянии, потому что не мог никому объяснить, откуда у меня такая необходимость лезть ночью на крышу монастыря и тихо звать маму, плакать, не стесняясь, о сенбернаре Бизире, которого отец, не спросив меня, отдал моему дяде, о кобыле, на которой я скакал по горам Пьемонта, об оловянных солдатиках, закопанных мною под кедром в мамином саду вместе с кортиком «Юных фашистов», а сейчас, наверное, ожидающих, как мертвые в простершейся у моих ног долине Иосафата, трубного гласа, призывающего встать и вернуться к жизни.

Я позволял себе погружаться в эти инфантильные мечты в то время, когда под крышей, на которой я стоял, целый легион странных типов, менее реальных, чем те, кто заселял мое воображение, были заняты, каждый в наушниках, чтобы не мешать соседу, слушанием радиопередач врагов. Их задачей был сбор материала, которым армейская служба психологической войны снабжала многие «подпольные» радиостанции, как та итальянская, на которой я работал. На какой-то сотне квадратных метров размещались болгары и русские белогвардейцы, французы и немцы, там были хорваты, которые ненавидели сербов, и македонцы, не терпевшие греков, враждебные евреям мусульмане и армяне, мечтавшие о мести туркам. Все они были по двухчасовым сменам прилеплены к приемникам. Одной рукой нажимая на кнопки радио, а другой лихорадочно записывая что-то на бумаге с грифом «Служба Его Величества», эти мужчины и женщины воевали с далеким врагом и в то же время были заняты бесконечными сражениями за свою лингвистическую территорию, словно это был кусок страны, которой они служили или, наоборот, изменили в соответствии со своими политическими убеждениями. Это была настоящая мозаика из человеческих осколков, которые война собрала вместе, позволив каждому из них жить иллюзией влияния на далеких людей, которые вряд ли подозревали об их существовании и которым их радиопередачи были безразличны. С большинством из них у меня не установилось контакта. Они были старше меня и принадлежали к классу людей, который я, глядя с высоты своего военно-британского Олимпа, считал низшим, поскольку они были проживающими здесь подданными враждебного государства. Они, похоже, игнорировали мое существование, а я не понимал, что представлял для них необъяснимое явление: единственный солдат, который не был британским подданным, занятый в качестве гражданского диктора и в свои девятнадцать лет имеющий дело с политическими вопросами, всюду зарезервированными только для старших офицеров.

С военным начальством особых проблем у меня не было. Некоторые из этого начальства прибыли в Иерусалим из Каира, когда немцы продвинулись в Западной пустыне. Энцо Серени, возглавлявший итальянский отдел в Египте, вступил в конфликт с британским командованием и ушел из департамента психологической войны. От первоначально сформированной им группы остался только один офицер Итальянского альпийского корпуса, захваченный в плен англичанами в Греции и перешедший на их сторону. Он называл себя де Робийан, много пил, делал вид, что болен туберкулезом, и мечтал стать писателем, что ему впоследствии удалось. Ни с ним, ни с другими итальянцами, евреями и неевреями, которые создали антифашистскую группу, связанную с движением «Справедливость и свобода», у меня не сложилось тесных отношений. Зато я подружился с директором итальянского отдела радиовещания Ренато Миели и его женой Изой, которая была секретаршей нашей редакции. Эта пара сильно отличалась от других беженцев от фашизма и от сионистских иммигрантов в Палестине. Среди стольких экстравагантных личностей Миели являлся воплощением здравого смысла, скромности и учтивости. Он говорил тихо, философски воспринимал чванливость военной администрации и получал удовольствие, подсмеиваясь над нашим британским инспектором так, что тот ничего не замечал. Этот инспектор был офицером авиации, который никогда в жизни не садился в кабину самолета и даже не приближался к линии фронта. Он принадлежал к венгерской семье, эмигрировавшей в Англию, и при всяком удобном случае подчеркивал аристократическую приставку перед своей фамилией. Он так же тщательно следил за тем, чтобы последней буквой его фамилии было «y» (мы иногда в нашей внутренней переписке заменяли ее на простое «i»), как подчеркивал фонетический водораздел между его центральноевропейским происхождением и новым статусом, приобретенным в Англии.