Мемуары сластолюбца - [5]

Встреча с Лидией произвела во всем моем существе разительную перемену. Все жгучие желания, которые я до сих пор ощущал с пронзительной остротой, были довольно беспредметны и обусловлены велениями осознающей себя плоти. Но эта новая страсть казалась совершенно особенной, почти безгрешной, граничащей с целомудрием. Она таила в себе столько добродетели, что у меня не было причин стыдиться и гнать ее от себя. Былая моя неотесанность, почти дикость, уступила место кротости и неуверенности в себе. Всем моим существом овладело неизведанное томление, и я впервые явственно ощутил, что у меня есть сердце, – это возвысило меня в собственных глазах, и я уверовал, что мое счастье зависит от того, смогу ли я вызвать ответную нежность в обворожительной виновнице этой метаморфозы.

Должен признаться, от природы мне не свойственно предаваться рефлексии. По-моему, слишком подробные описания и рассуждения служат, как правило, для того, чтобы читатель, не дай Бог, не прошел мимо выводов, кои сам автор почитает исключительно важными. На деле, однако, они лишь мешают прийти к верному умозаключению, тогда как факты, и только они, неукоснительно подводят нас к постижению истины.

Добавлю, что не зря, видно, люди с острым умом и тонким вкусом презирают литераторов за неестественные описания любовной горячки. Тщетно пытаются эти бумагомаратели раздразнить воображение картинами, не идущими от сердца. Тот, кто сам испытывал лихорадку страсти, с досадой отмечает, что, впадая в грех преувеличения, авторы лишь приуменьшают силу эмоций. Их жалкая стряпня из воображаемых красот и невероятных катаклизмов насквозь является подделкой. Одна только правда, во всех ее ипостасях, способна вызвать живой интерес, ибо искреннее, неподдельное чувство прекраснее всех искусственных цветов на земле.

С вашего позволения, не стану извиняться за это лирическое отступление, тем самым лишь затягивая его. Лучшее, что можно сделать, это пореже прибегать к ним в будущем. Теперь же я возвращаюсь к прерванному повествованию.

По приезде домой мне не составило труда объяснить тетушке причину того, что я оставил мальчика с его бабушкой. Гораздо труднее – принимая во внимание мой возраст и отсутствие опыта – оказалось скрыть перемену в моем настроении и манере себя вести – она так и прорывалась наружу в каждом взгляде и жесте. Тетушку поразила моя большая, чем обычно, кротость. Не зная причины, она никак не могла найти объяснения этой радующей ее перемене. За ужином я изо всех сил притворялся веселым, хотя это ни в коей мере не соответствовало тому, что было у меня на сердце, потому что рождение любви чаще всего неотделимо от грусти; но я прилагал бешеные усилия, дабы изгнать тревогу и всей душой отдаться радости по поводу своего недавнего приключения.

На другой день с первыми лучами солнца я был уже на ногах, сгорая от нетерпения повторить визит в коттедж. Однако, сознавая неприличие слишком частых встреч без уважительной причины, я вроде бы мудро постановил не допускать ни малейшей двусмысленности в наших отношениях – в первую очередь отказавшись от всякой секретности, а посему приказал слугам отнести старушке в качестве гостинца все, что только пришло мне в голову: чай, кофе, фрукты и прочие лакомства из тех, что довольно редко встречались в этой местности, зато не переводились на столе у тетушки. Как я теперь понимаю, хуже всего было то, что ей тотчас донесли, будто я поселил в домике на опушке девицу легкого поведения для телесных услад. Будучи оскорблен подобным наветом, я предпочел не разубеждать ее, рассудив, что это все-таки лучше, чем если бы она отнеслась к этому происшествию как к чему-то серьезному. Однажды она отважилась с плохо скрываемым неодобрением коснуться этой темы, но я ответил ей так холодно и так высокомерно, что она быстро капитулировала и более не позволяла себе подобные выходки – возможно, утешаясь тем, что я, по крайней мере, не завел шашни с горничными. Должен признаться, одну из них я, невзирая на тетушкины предосторожности, едва не вовлек в преступную связь, но полностью охладел к ней после того, как случай послал мне эту новую страсть, отныне занимавшую все мои мысли.

В десять часов утра, когда, по моим предположениям, обожаемая Лидия должна была сесть завтракать, я отправился в коттедж на своей "колеснице", одетый со всевозможным тщанием, в пышном наряде, с завитыми и аккуратно уложенными волосами – не из тщеславия, а единственно желая произвести благоприятное впечатление. Экипированный таким образом, я вышел из кареты у начала дорожки, ведущей к коттеджу, и, войдя в дом, был немедленно допущен пред светлые очи. Дамы только что приступили к чаепитию.

На старшей было то же платье, что вчера, зато Лидия оделась даже с большей простотой и скромностью, нежели накануне. На ней было белое платье и крохотный чепчик, утонувший в густых, вьющихся волосах; простая батистовая косынка прикрывала грудь, которую воображение рисовало мне такой же алебастровой, как открытая взору шея, и которая едва заметно колыхалась, чуть ли не в такт биению моего сердца. Таков был ее утренний наряд, в коем скромность и опрятность торжествовали над показной пышностью.