Мемуары - [10]

Поздней осенью, когда из-за непролазной грязи на дорогах боевые действия сошли на нет, у меня появилось больше времени для писательства, и к концу декабря книга был закончена. Я назвал ее "Командир полка" и собирался подарить Аркадию на Новый год. Но неожиданно нагрянула беда:

какая-то дотошная штабная крыса уличила меня в том, что я подделал подпись на рекомендательной бумаге о назначении комиссаром. В ночь с 30-го на 31-е декабря я был схвачен во сне своими же (очевидно, имеется в виду "во время сна" - прим. ред.). Меня арестовали и привели к командиру. Он встретил меня с перевязанной головой и на костылях (в начале декабря Голиков получил контузию и ранение в ногу в кровопролитном бою на реке Улла).

- Мне очень жаль, что так получилось, товарищ Гайдар, - сказал мне Аркадий со слезами на глазах. - Мной получен приказ из штаба отконвоировать тебя в дивизионную тюрьму для расследования случая самозванства и подделки документов. Верю, что ты не шпион и сделал это из лучших побуждений. Надеюсь, что там разберутся. Прощай... Нет, не будем прощаться лучше возвращайся!

- У меня под подушкой - рукопись, - сказал я. - Мой новогодний подарок тебе.

Я видел, что Аркадий хочет обнять меня на прощание, но сдерживается.

Чтобы замять неловкость, я отвернулся, намекая караулу, что меня пора выводить. Так мы и расстались.

Дивизионная тюрьма оказалась скверным местом - это был обычный сырой подвал с малюсеньким окошком под потолком, до которого невозможно было дотянуться. Вместо нар в углу была набросана солома. Однако присутствовал и элемент роскоши: возле параши лежала пожелтевшая стопка газет. Это оказались дореволюционные анархистские издания, очевидно изъятые у какого-то глашатая "матери порядка, свободы и демократии".

Были там и серьезные статьи, и пахабные частушки, подписанные несуразным именем "Лев Задов". Таким образом, развлечением я был обеспечен.

На первом же допросе следователь уведомил меня о том, что за одну только подделку документов мне светит "вышка". Но он обещал смягчить приговор, если я сознаюсь в шпионаже в пользу Антанты. Даже своими неокрепшими мозгами я сразу сообразил, что меня заманивают в ловушку, и отказался отвечать на какие бы то ни было вопросы. После этого меня пару раз "мудохали" (пардон, другого слова не подберешь) до полусмерти оглоблей, но я поклялся себе не раскрывать рта. Больше всего я боялся, что если я начну что-то говорить, они выудят из меня историю про мое знакомство с Крупской и Лениным, а мне совсем не хотелось, чтобы в таком месте звучали имена этих светлых людей, для которых я был почти что сыном.

Упомянуть их имена в грязной дивизионной тюрьме значило для меня запятнать память о них. Я упорно, стиснув зубы, молчал, и мне наконец вынесли без суда расстрельный приговор с приведением в действие в 24 часа.

Мысль о своей смерти я воспринял без эмоций. В те бурные дни я, как и все остальные, жил с устойчивой мыслью о том, что в следующую минуту мое существование может неожиданно оборваться. Да, смерть всегда приходит неожиданно, и к ней нельзя подготовиться, но с ее приходом можно загодя смириться. К тому же, в свои тринадцать с небольшим лет я успел порядком устать от жизни. Физической усталости, несмотря на изнурительные бои и бессонные ночи, почти не ощущалось, но в голове засела ватным шаром тупая пресыщенность калейдоскопической сменой событий, сумасшедшими эскападами и кровавыми побоищами. Да и то сказать: лишь только начав сознательную жизнь, я окунулся в такой бешеный водоворот революции, что сначала опьянел от головокружения, а потом меня стало мутить. В итоге мне хотелось лишь одного: найти укромный теплый угол и пролежать в нем несколько лет в полном покое, без всяких событий и перепетий, предаваясь самосозерцанию. Я бы даже согласился на угол камеры дивизионной тюрьмы, если бы меня каждый день не лупили на допросах по ребрам. Таким образом, только смерть сулила мне покой. В преддверии ее я чувствовал себя вполне просветленным и умиротворенным.

Но судьба в очередной раз сыграла со мной злую шутку. На рассвете того дня, в который меня должны были казнить, до меня с улицы стали доноситься сперва редкие выстрелы, а потом и густые пулеметные очереди.

Я понял, что на штаб дивизии совершен вражеский налет, и меня, возможно, освободят. В моем мозгу стали происходить странные метаморфозы: сперва я опечалился, что моя близкая кончина, сулившая мне гарантированный покой, перестала быть столь вероятной, затем кровь ударила мне в голову, в паху сладко защемило, и мой молодой организм горячо обрадовался продолжению жизни, а еще через мгновение по спине прошел мерзкий холод и меня обуял панический страх того, что налет не удастся и меня не освободят. Но, главное, ко мне вдруг вернулось желание бороться за свою жизнь всеми силами и средствами, и когда в замочной скважине двери, наконец, заклацали ключи, я был готов к выживанию в любом варианте. Для себя я решил, что если это будут белые, я их непременно уверю в том, что я шпион Антанты (благо, испанский язык был у меня родным), а если красные