Мемуары - [7]

— Тогда подарю тебе что-нибудь красивое.

Мы долго не виделись. Встретились однажды случайно. Он предложил посмотреть его рисунки, и я, не помня о заключенном пари, тотчас же согласилась.

На Ранкештрассе, в своей меблированной комнате, едва я вошла, он обнял меня и попытался поцеловать. Эта неожиданная атака получила яростный отпор — я вырвалась, отпихнула его к стене и расхохоталась. Хохот, должно быть, настолько оскорбил его мужскую гордость, что он нарочито грубо вытолкал меня за дверь. Никогда больше я не видела этого бешеного почитателя и уж конечно не получила подарка за выигранный спор. Много позже я узнала, что Пауль умер молодым.

Желание быть самостоятельной, ни от кого не зависеть становилось все сильнее. Когда я видела, как порой отец обращается с матерью — например, в неистовстве топает ногами, если на накрахмаленном воротничке не расстегивается пуговица, — всякий раз клялась себе никогда в жизни не выпускать руля из рук, быть независимой и уповать только на собственную волю.

Мать, будучи великолепной женой, превратилась в рабу мужа. Она его очень любила, но то, что ей пришлось пережить, было ужасно. Я страдала вместе с ней, но и отца ненавидеть не могла: он ведь заботился о семье, невероятно много работал, а если в гневе и бил дорогой фарфор, то потом старался его склеить. Эта метафора как нельзя лучше характеризует отношения моих родителей. В сущности, папа был неплохим человеком, но найти общий язык с ним удавалось не часто. Он любил играть со мной в шахматы, но при этом я всегда должна была проигрывать. Когда однажды я поставила ему мат, этот великовозрастный мужчина так рассердился, что не пустил дочь на долгожданный бал-маскарад. К счастью, отец часто выезжал на охоту, на какое-то время «освобождая» нас. И тогда мы с матерью ходили в кино, бывали даже на балах, а мой брат, посвященный в наши секреты, послушно сидел дома, поскольку был еще слишком мал.

Ипподром

Отец, сколько себя помню, был завсегдатаем ипподрома, с удовольствием играл на скачках. Крупных ставок он, правда, не делал, но все же иногда проигрывал больше, чем мог себе позволить. Матери и мне разрешалось сопровождать его в Груневальд и Хоппегартен — рысистые бега и скачки с препятствиями отца не интересовали. Не имея ни денег, ни охоты делать ставки, я все внимание переключала на лошадей и жокеев. Любимого жокея берлинцев, который вскоре стал и моим любимцем, звали Отто Шмидт. Когда он побеждал, публика ревела от восторга. Блуза Отто была в белоголубую полоску — он выступал только за конюшню фон Вайнбергов. Именно в этой конюшне находился чудо-конь, одиннадцать раз подряд приходивший первым на разных дерби. Перголезе — так его звали — побеждал на коротких дистанциях, от 1000 до 1200 метров. Но однажды владельцы допустили ошибку: выставили его на дистанцию вдвое длиннее — и Перголезе… проиграл. Сколько было разочарований! Я плакала навзрыд.

Часто с нами на ипподром отправлялась и моя подруга Герта. Поначалу мы в числе прочих толпились там, где жокеи готовили лошадей, потом переходили к месту старта и, затаив дыхание, наблюдали за тем, как лошади, всё ускоряя бег, приближаются к финишу. Ликовали и горевали вместе с Отто Шмидтом. На наших летних платьях и шляпках тоже развевались белоголубые ленты из тюля. Иногда я спрашивала у Герты, действительно ли Отто Шмидт смотрел — сверху с лошади — в мои зачарованные глаза, и чаще всего она утвердительно кивала в ответ. Но я ей не верила, потому что наездники, как и актеры, редко узнают кого-либо среди публики.

Чтобы познакомиться с Отто Шмидтом, я пустилась на небольшую авантюру. Перед тем как лошадей выводят на беговую дорожку, за ними и наездниками лучше всего наблюдать на площадке. Это единственное место на ипподроме, где можно побеседовать с жокеем. Я несколько раз безрезультатно пыталась завязать разговор с Отто, но он был застенчив и сдержан.

Другой известный и популярный жокей, по имени Растенбергер, являл собой прямую противоположность Шмидту. Оживленный и открытый, он часто беседовал с кем-нибудь из публики. Растенбергер уже несколько раз останавливал на мне взгляд и однажды заговорил. Отца поблизости не оказалось, и я позволила себе немного поболтать с наездником.

Жокей был поражен моими знаниями о чистокровных лошадях — увлечение Отто Шмидтом побудило меня досконально изучить этот вопрос. Я наизусть знала родословную всех хороших скакунов, и не только у фон Вайнбергов, но и у Оппенгеймов, Ханиэлей, Вайлей и т. д. Мне удалось собрать информацию обо всех наиболее известных конных заводах и затем статистически ее обработать. Получилось почти научное исследование. Я храню его и по сей день — толстая тетрадь в черной коленкоровой обложке, в которую в течение многих лет заносились сведения о происхождении и успехах лошадей. Эта тетрадь — из немногих реликвий молодости, которые мне удалось сохранить.

Сильное впечатление на Растенбергера произвело и то, что я смогла перечислить родителей и прародителей лошадей, на которых он выступал. Новый знакомый пригласил меня на свидание, и я с выпрыгивающим из груди сердцем приняла предложение. Но поскольку каждый вечер возвращаться домой приходилось вместе с отцом, речь могла идти только о послеобеденном времени.