Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1 - [50]

Декларация заканчивалась так: «Король льстит себя надеждой, что при его мирных намерениях он может рассчитывать на доброе отношение нации, чье благополучие ему небезразлично, так как он хочет только дать ей доказательства своего доброго расположения».

Можно было удивляться тому, что в этой декларации не был прямо назван Данциг (Гданьск), но в скором времени стала известна судьба, предназначенная этому городу. Король отдал приказ о его осаде. Прусские войска захватили многие владения и замок Вейхсельмунде. Гданьск, к концу марта уже страдавший от голода и внутренних раздоров, 4 апреля открыл ворота осаждавшим. Но, отдавая приказ генералу Раумеру об осаде города, король издал 24 февраля декларацию, из которой я дословно привожу несколько пассажей:

«Те же причины, которые побудили Его прусское величество ввести войска в некоторые районы Великой Польши, сейчас принуждают его к необходимости взять город Данциг и прилегающую к нему территорию.

Не говоря уж о тех недружественных намерениях, которые этот город в течение многих лет проявлял по отношению к прусской монархии, достаточно отметить, что именно в этом городе свила гнездо жестокая и ужасная клика, которая, идя от преступления к преступлению, старается сегодня с помощью своих отвратительных пособников распространиться во все концы и т. п. и т. д.»

Я привожу здесь некоторые фрагменты этих двух деклараций, чтобы отметить: после того как польская нация была обвинена в том, что дала слишком много власти королю по конституции 3 мая, немыслимо обвинять ту же самую нацию в якобинстве и уготовлять ей наказание по двум противоположным причинам.

Достоверно известно, что во Франции вовсе не приписывали полякам те революционные идеи, в которых ее обвиняли ближайшие соседи. В книге, которая была издана в Париже в 1792 году под названием «История так называемой революции в Польше» автор пишет:

«Я не знаю, кто смог внушить людям во Франции, что поляки – наши друзья и что они одобряют нашу революцию. Трудно найти страну, где глупость и гордыня так ожесточились бы против нас, как в Польше!.. Их король однажды простер свое бесстыдство и забвение всяких приличий до того, что открыто назвал французов людоедами. Все это может удивить только тех, кто не сравнивал между собой те принципы, на которых основаны конституции Франции и Польши… Поскольку смысл, придаваемый словам, – вещь условная, то поляки, бесспорно, имеют право назвать возрождением то, что было сделано 3 мая. Но мы, основываясь на существующих уже идеях, смело назовем конституционным деспотом того, кому конституция отводит большую часть законодательной власти, высшую исполнительную власть, командование армией, абсолютную неприкосновенность, право «вето», распределение должностей и чинов, званий гражданских и воинских и иных наград – все это можно назвать одним словом: рабское подчинение, безнаказанность и предательство».

Я цитирую здесь это произведение не как авторитет, на который можно ссылаться, так как его автор несправедлив к польской нации и часто отклоняется от истины. Так, в тех фразах, которые я привел, он приписал королю Польши слова, что французы – это нация людоедов, но подобное никогда не исходило из уст короля. Наименование «конституционный деспот» не может относиться к монарху, который получил власть и права от своей нации, желающей свободы, независимости и своих старинных привилегий. Известно, что все французские якобинцы называли наш сейм сборищем аристократов и не считали поляков способными подняться на высоту революционных идей. И действительно, крайние и извращенные идеи, потрясавшие Францию в то время, не оказывали воздействия на польскую нацию, которая стремилась только избавиться от иностранного ига и организовать собственное управление.

Если же впоследствии экзальтация и отчаяние вынудили поляков громко жаловаться, проявлять нетерпение, аплодировать патриотическим устремлениям французов, желать им успехов и даже основывать на них свои надежды, то все это нужно отнести на счет тех невзгод, которые им пришлось испытать.

Ожесточенные своими несчастьями, наказанные за свою доверчивость и чистоту намерений, преследуемые за то, что дороже всего человеку – за свободу мнений и национальную гордость, поляки, обманутые со всех сторон, были даже более несчастны, чем нации, завоеванные силой оружия и вынужденные подчиняться законам победителей.

Их дружбы искали – чтобы потом ее отвергнуть. По отношению к ним принимались самые священные обязательства – чтобы потом их нарушить. Их подталкивали к действиям, за которые потом обвиняли и осуждали. Им приписывали мысли и намерения, которых они никогда не имели. Их заверяли, что живо интересуются их судьбой, а затем вводили в Польшу войска для захвата ее провинций и подавления жителей. Ради амбиций нескольких заблуждавшихся магнатов пожертвовали судьбой миллионов ее жителей. Наконец было решено, что ради блага самих поляков нужно ограничить их территорию новым разделом, и заставили их санкционировать этот акт несправедливости и произвола на одном из заседаний сейма.

Какие же еще нужны доказательства, что снять с поляков обвинения в якобинстве, которое и послужило предлогом для нового раздела? Патриотический порыв поляков, воодушевление и ненависть к врагам не имели, конечно, ничего общего с теми чувствами, которые владели французами в ту эпоху, о которой идет речь.