Мемуары - [16]

Большая милость божья для государя, когда он умеет различать добро и зло, а в особенности когда он больше следует добру, чем злу, как делал наш господин – король. По моему мнению, ему пошли на пользу трудности, перенесенные в юности, когда он бежал от отца и укрывался у герцога Филиппа Бургундского, у которого прожил шесть лет [50], – ведь он вынужден был угождать тем, в ком нуждался, и познал невзгоды, а это немало значит. Когда он обрел силу, став королем, он поначалу помышлял лишь о мести, но очень скоро из-за этого приключилось немало бед, и тогда к нему пришло раскаянье. И он исправил все, что, заблуждаясь, безрассудно натворил, и снова расположил к себе тех людей, которых раньше считал виновными, о чем Вы позднее узнаете[51]. Если бы он не был воспитан иначе, чем, как я видел, воспитывают сеньоров в этом королевстве, то ни за что не сохранил бы власть. А тех ведь воспитывают так, что ни о каком чтении они понятия не имеют и ни одного мудрого человека в их окружении не бывает, умеют они лишь наряжаться да говорить глупости. Они держат управляющих, которые ведают их делами и к которым только и можно обращаться, а к ним самим нет, ибо, не имея подчас дохода даже в 13 ливров серебром, они надменно отвечают: «Обратитесь к моим людям», подражая тем самым большим вельможам. Потому-то мне часто приходилось видеть, как слуги наживаются за их счет и дают им понять, что они глупцы. А если случайно кто-нибудь среди них возьмется за ум и пожелает знать, каково же его состояние, то оказывается, что уже поздно и поправить ничего нельзя. Так что следует заметить: все люди, которые когда-либо были великими и совершали великие дела, подготавливались к этому смолоду и успехи их объясняются либо воспитанием, либо милостью божьей.

Глава XI

Я задержался на этой теме, но ведь она такова, что даже при желании мне трудно от нее оторваться. Возвращаясь к войне, напомню, что, как Вы уже слышали, люди короля, засевшие в траншее вдоль Сены, покинули ее в то время, когда их должны были атаковать. Перемирие продлилось не более одного или двух дней, и вскоре боевые действия возобновились с особенным ожесточением. Стычки происходили с утра до вечера. Из Парижа выходили небольшие отряды, но они тем не менее часто опрокидывали наш дозор, которому приходилось высылать подкрепления. Не припомню ни одного дня, чтобы он прошел без столкновений, хотя бы совсем незначительных. Если бы король пожелал, то уверен, что они были бы гораздо более крупными, но он относился с крайней недоверчивостью ко многим своим людям, причем без причины. Позднее он мне рассказал, что как-то ночью застал открытой в Сент-Антуанской башне дверь, ведущую в поля, и заподозрил в измене мессира Карла де Мелена, поскольку его отец охранял башню. Я же о мессире Карле ничего не скажу, кроме того, что уже говорил, но замечу, что лучшего слуги, чем он, у короля в то время не было.

В один прекрасный день в Париже решили дать нам бой (полагаю, что это было решение не короля, а капитанов), атаковав с трех сторон: одним, самым большим отрядом, – возле Парижа, другим – у Шарантонского моста (этот отряд не сумел причинить нам вреда), а третьим, в 200 кавалеристов, – через Венсеннский лес. Об этом намерении наше войско было предупреждено одним пажом, который посреди ночи прокричал с другого берега реки, что добрые друзья сеньоров извещают их об атаке, назвал имена некоторых и немедленно скрылся.

Едва начало светать, как перед Шарантонским мостом появился мессир Понсе де Ривьер, а монсеньор дю Ло и другие через Венсеннский лес добрались до нашей артиллерии и убили одного канонира. Повсюду забили тревогу, полагая, что началось то, о чем ночью предупредил паж. Монсеньор де Шароле быстро вооружился, а еще раньше это сделал герцог Жан Калабрийский, который в любое время по тревоге был первым при полном вооружении и на боевом коне. Он был одет так же, как и его итальянские кондотьеры, но выглядел, как подобает государю и главнокомандующему. Он сразу же рванулся к нашим передовым отрядам, чтобы не допустить преждевременного выступления людей, ведь все войско с радостью повиновалось ему так же, как и сеньору де Шароле, и он действительно заслуживал такой чести.

Мгновенно все были на ногах и при оружии, укрываясь за цепью повозок. По другую сторону было только около 200 всадников в дозоре. Все были полны ожидания, но я никогда не видел, чтобы люди возлагали столько надежд на сражение.

На шум прискакали герцоги Беррийский и Бретонский, которых я лишь в этот день и видел вооруженными. Герцог Беррийский был при полном вооружении, но людей с ним было мало. Они проехали через весь лагерь и остановились неподалеку, чтобы встретиться с мессиром де Шароле и герцогом Калабрийским и переговорить с ними. Тем временем усиленный конный дозор подошел поближе к Парижу и заметил группу всадников, направлявшихся в нашу сторону, чтобы выяснить, в чем причина поднявшегося шума.

Наши пушки открыли огонь, когда люди монсеньора дю Ло подошли на близкое расстояние. Король располагал сильной артиллерией, и орудия, расположенные на стенах Парижа, дали в ответ несколько залпов. Удивительно, что их ядра долетели до нашего войска, ведь расстояние было в два лье, но, вероятно, они очень высоко подняли дула пушек. Пальба с обеих сторон убедила всех, что началось большое сражение.