Мемуары. Избранные главы. Книга 2 - [6]

а затем и его и всегда были к нему расположены: он разбирался в деле по меньшей мере не хуже самых лучших врачей, в чем мы не раз убеждались на опыте, и притом был весьма умен и безупречно честен, скромен и мудр. У него не было тайн от нас с г-жой де Сен-Симон. Он совершенно ясно дал нам понять, что думает о болезни дофины; так же недвусмысленно высказался он на второй день недомогания дофина. Итак, я больше не надеялся; однако бывает так, что надеешься вопреки всякой очевидности. В среду боли усилились, словно пожиравший больного внутренний огонь разгорелся еще сильнее. Очень поздно вечером дофин велел передать королю, что просит дозволения назавтра рано утром причаститься и прослушать мессу у себя в спальне без всякой торжественности, только с одним священником; но вечером еще никто об этом не знал; все выяснилось лишь наутро. Тем же вечером, в среду, я довольно поздно заглянул к герцогу и герцогине де Шеврез, которые занимали первый павильон в сторону деревни Марли, в то время как мы жили во втором. Я был в безысходном отчаянии; в этот день я едва видел короля один раз; я лишь по несколько раз на дню ходил узнавать новости у герцога и герцогини де Шеврез, а больше никого не посещал, потому что мог видеть только тех, кто был так же опечален, как я, и с кем не надо было себя принуждать. Г-жа де Шеврез, так же как я, ни на что не надеялась; г-н де Шеврез, который сохранял обычное свое душевное равновесие, по-прежнему не отчаивался и видел все в розовом свете: он попытался, опираясь на физику и медицину, уверить нас, что положение дел внушает скорее надежду, чем опасения; его спокойствие вывело меня из терпения, и я набросился на него, нарушая всякую пристойность, но зато к облегчению г-жи де Шеврез и тех немногих, кто был при этом. Затем я вернулся к себе и провел мучительную ночь. В четверг 18 февраля рано утром я узнал, что дофин с нетерпением ждал полуночи, вскоре затем прослушал мессу, причастился, провел два часа в благочестивой беседе с Господом, а потом сознание его помутилось; далее, как сказала мне г-жа де Сен-Симон, его соборовали, и в половине девятого он скончался.

В этих мемуарах я не считаю своим долгом описывать собственные переживания; когда-нибудь, когда меня давно уже не будет на свете, мои воспоминания будут обнародованы, и тогда чувства мои и без того будут слишком понятны читателям, которые легко вообразят, в каком состоянии были мы с г-жой де Сен-Симон. Скажу лишь, что в первые дни мы оба почти не показывались на люди, что я хотел все бросить, удалиться от двора и от мира и что потребовалась вся мудрость, все искусство и вся власть надо мной г-жи де Сен-Симон, чтобы с превеликим трудом этому воспрепятствовать.

Усопший принц, сперва старший сын наследника, а потом и сам наследник престола, родился сущим чудовищем и в ранней юности наводил на всех трепет. Суровый и вспыльчивый, он не знал удержу и ярился даже на бессловесные вещи; буйный и злобный, он не терпел ни малейшего сопротивления, будь то от самого времени или от сил природы: на него нападало тогда такое возбуждение, что страшно было, как бы с ним не приключился удар; он был неописуемо упрям и подвержен всяческой похоти, вожделея к женщинам и в то же время, что встречается редко, питая столь же сильную склонность совсем другого рода. Не менее любил он и вино, и обильный стол, и беспощадную охоту, самозабвенно обожал музыку, а также игру, причем проигрыш был для него невыносим и выиграть у него было крайне опасно. Словом, он потакал всем своим страстям и предавался всем наслаждениям; часто бывал он необуздан и поддавался врожденной жестокости; позволял себе варварские шутки и с убийственной меткостью выставлял людей на осмеяние. Он взирал на всех свысока, словно сам он парит над остальными в небе, а они все сплошь ничтожества, не имеющие с ним ничего общего. Насилу он признавал своих братьев, кои должны были посредничать между ним и родом человеческим, хотя их всех троих всегда старались воспитывать вместе и наравне, никому не отдавая преимущества. Во всех своих проявлениях он блистал умом и проницательностью: даже когда он злился, его ответы поражали; его рассуждения отличались точностью и глубиной, даже когда он был во власти гнева. Он забавлялся приобретением самых отвлеченных знаний. Обширность и подвижность его ума казалась сверхъестественной, что мешало ему ограничиться каким-либо одним делом: на это он был не способен. Быть может, он испортил себе стан тем, что, не слушая возражений, подолгу рисовал во время занятий, поскольку имел к этому большую склонность и способность, а иначе занятия его оказывались бесплодны.

Он был скорее миниатюрным, чем крупным, лицо имел удлиненное и смуглое, рост идеальный, глаза несравненной красоты, живой, трогательный, удивительный, блестящий взгляд, чаще всего кроткий, но всегда проницательный; выражение лица приятное, благородное, тонкое, умное — казалось, ум, которым проникнут его облик, передаётся собеседнику; подбородок скорее острый; длинный, крупный, вовсе не красивый нос несколько портил его наружность; волосы его, каштановые и на редкость густые и курчавые, все время были взъерошены; губы и рот у него были хороши, покуда он молчал, ибо, хотя зубы у него были недурные, но верхняя челюсть чересчур выдавалась вперед и почти накрывала нижнюю, поэтому неприятно было смотреть, как он разговаривает или смеется. Ноги у него были так красивы и ступни так изящны, что, кроме короля, никто не мог с ним в этом сравниться, однако несколько длинноваты для его роста. Из женских рук он вышел прямым и стройным. Довольно рано было замечено, что стан его начал искривляться: немедля прибегли к ошейнику и железному кресту, которые он носил у себя в покоях, даже когда бывал не один; перепробовали все игры, все упражнения, кои могли бы выправить его стан. Но природа оказалась сильнее, и у него вырос горб, причем только с одной стороны, так что он охромел, хотя ноги выше колена и бедра были у него совершенно одинаковые, но, по мере того как одно плечо становилось у него выше другого, одна нога от ступни до колена становилась короче другой, и вся его фигура скособочилась. Несмотря на это, он подолгу, быстро, легко и с удовольствием ходил; любил и пешие прогулки, и езду верхом, хотя наездник был неважный. Но вот что может показаться поразительным: будучи наделен острым зрением, выдающимся умом, обретя с годами незаурядные добродетели, твердое и глубокое благочестие, принц так и не пожелал признать, каков его стан на самом деле, и никогда с этим не свыкся: эта его слабость предостерегала окружающих против шуток и нескромностей и причиняла хлопоты тем, кто ему прислуживал: они старались скрыть в нем этот изъян, насколько это было в их силах, но остерегались дать ему почувствовать, что они заметили то, что само бросалось в глаза. Приходится сделать вывод, что полного совершенства человеку в нашем мире не дано.