Мемуары и рассказы - [150]

Пашка встретил жильца недружелюбно, сердито смотрел, как мать потчует его, делясь и без того скудной пищей, заботится и явно жалеет молодого солдата. А тот пытался всячески наладить отношения с мальчиком, но Пашка не поддавался, только злобно отфыркивался, а с матерью стал попросту груб. Сколько раз ни заговаривал с ним жилец, Пашка либо отмалчивался, либо тут же уходил и возвращался только тогда, когда солдат уже укладывался спать.

Но однажды вечером разговор у них все-таки состоялся; да нескладный, зряшный какой-то.

– Мы уж скоро месяц под одной крышей, – обратился солдат к пареньку, – а все как бы друг друга не знаем. Давай знакомится что ли…

– А зачем?

– Нехорошо. В одном доме, а как бы чужие.

– А вы и есть здесь чужой!

– Солдата смутила откровенная враждебность мальчика.

– Ну, пока живу, так нехорошо вроде…

– А кто вас сюда звал? Не живите…

– Ты чего… такой?

– Какой еще?

– Сердитый больно. Со всеми так?

– Нет.

– Со мной одним, значит. Почему это интересно?

– Потому!

– Мудро! Поговорку знаешь?

– Это, что на сердитых воду возят?

– Ага.

– А ты попробуй, повози! – откровенно грубо огрызнулся Паша.

– Скучный ты, брат, какой-то…

Мать не вмешивалась в их перепалку, но когда солдат вышел покурить, сказала:

– Что это ты собачишься? Видишь, одинокий он, калека, Пожалеть его надо, а не рычать, как пес цепной!

– Пожалеть? Еще чего. Он-то живой пришел, а нашего батьку убило!

– Волчонком ты, Паша, растешь! – вздохнула мать и расплакалась.

– Что-то ты больно жалостливая стала! – зло бросил Пашка. – Приблуду этого жалеешь, а по отцу давно плакать перестала!

– Из чего там у тебя нутро сделано? – сквозь слезы сказала мать. – Из кирпича да из крапивы, видно…

– А ты и к нему в нутро заглядывала? – съязвил парень.

Она молчала. И не глядела на сына. Что она могла ему сказать? Она ведь понимала, что резкость мальчика вызвана неосознанной, но горькой мальчишеской ревностью ко всем возвращающимся с войны. И еще боязнью, что мать начинает забывать его отца.

Но разве она не горевала о муже? Сколько вдовьих слез она пролила за эти годы! Даже самой себе, не только Пашке, не могла она признаться, что больше не в силах тосковать, что боль одиночества, в конце концов, задушит ее…

Безошибочное мальчишеское чутье подсказало Пашке, что она заботится о жильце не только как рачительная хозяйка, не только как мать об искалеченном сыне. В ее отношении к нему было что-то такое, что озлобляло Пашку и против жильца, и против матери.

Да, было что-то другое, более теплое. Варвара Осиповна знала – это так.

Ну и что же? – рассуждала она, стараясь оправдаться, – разве она обречена до конца дней томиться в одиночестве? Василий, этот инвалид, моложе ее на целых одиннадцать лет. Это правда, ну и что же? Она ему не навязывается, не лезет ему в постель, а просто… кажется ей, она начинает его любить. А Егор? Муж? Егору теперь ничего от нее не нужно. Егор теперь все ей простит…

«Лучшие свои годы я ему отдала, – горько думала она. – Он с меня сполна получил! А мне-то, мне-то тоже что-то причитается, ежели в живых осталась! Молодая я еще, а кому моя молодость достается? Дороге, да ветру, да пустым ночам, да озлившемуся на весь мир Пашке… Неужто весь мой век так и пройдет, пролетит в одиночку?…»

Она сочувствовала сыну, но вместе с тем тлела в ней досада на него.

«Не жалеет он меня, да и никого не жалеет. А ведь не я виновата, что война его сиротой сделала, что слишком рано стал мужиком, работником, сторожем дому своему. Война эта проклятая убила в нем доброту», – плакала она над сыном, над солдатом, да и над собой.

Месяца через три Василию, как учившемуся до войны в железнодорожном техникуме, предложили должность старшего обходчика на еще не до конца восстановленной дороге, Правда, мечтал он когда-то стать машинистом, как отец, но куда ему с такой рукой!

К весне восстановили в поселке полусгоревшую школу, и Пашка бросил работу – сейчас это было уже не так необходимо; Василий получал приличную зарплату. Поступить пришлось Пашке снова в четвертый класс, а мать вернулась на старое место – уборщицей в ту же школу. Жизнь в маленьком доме начала входить как бы в нормальную колею.

Но Пашка не стал добрее, не переменил отношения к жильцу.

А Варвара все крепче привязывалась к Василию и уже не могла себе представить жизни без него. Первое время ее преувеличенная заботливость смущала Василия, да и клешни своей он стеснялся. Однако когда понял, что она попросту не видит его изуродованной руки, возникло в нем чувство благодарности. И не только за это, не только за кров и заботу, но и за тщательно скрываемую нежность к нему.

Постепенно ему начало казаться, что и он испытывает к ней те же чувства, что и она к нему. Может быть, она просто напомнила ему мать? Но теперь он тоже не мог уже представить себе жизнь вне ее дома, без нее и ее забот. И сделалось неважно, что она так намного старше его. А Пашка? Ну что ж, Пашка подрастет, попривыкнет, поймет, что чужого места он, Василий, не занимает и заменить отца ему или его матери не собирается…

Так и получилось, что через год Василий и Варвара стали мужем и женой.

А Пашка рос еще более молчаливым, неласковым, резким. Василий старался не замечать открытой враждебности пасынка, был с ним всегда ровен, спокоен, называл его уважительным полным именем – Павел, а Варвару, видимо, из уважения к возрасту, неизменно величал по имени-отчеству. А она одинаково истово заботилась о своих мужчинах, следила, чтобы всегда были чисто одеты, сыты. Этим, впрочем, заботы ее и ограничивались; ее совершенно не интересовало, о чем они думают, как относятся друг к другу, с кем встречаются, лишь бы в доме было тихо. Там, за стенами его, слава богу, сейчас все тоже тихо, войны нет, а значит и не грозит опасность ее миру. Она была убеждена, что достигла в жизни всего, чего только можно хотеть, и была довольна и спокойна.