Мемуары и рассказы - [146]

Она заторопилась, словно боялась опоздать, хотя спешить ей было некуда – она нарочно приехала в субботу, чтобы за два свободных дня немного отдохнуть и побродить по городу.

Оделась, вышла из гостиницы, быстро перешла площадь и растерянно остановилась – поняла, что не знает, куда идти, даже, что надо спрашивать у прохожих: где ботанический сад, существует ли еще Садовая улица?

«У стариков надо спрашивать, – подумала она, – они еще могут помнить».

Но как назло мимо шли одни молодые, мельком взглядывая на растерянную пожилую женщину под дождем.

Наконец, она решилась обратиться к двум девочкам, пробегавшим мимо.

– Садовая? Вам надо спуститься по Центральной, перейти мост, там как раз начинается Садовая. Это близко.

– Спасибо, большое спасибо, девочки! Какой дождик славный, верно?

– Ой, вы промокнете, – сказала старшая.

– Конечно, промокну! Я зонтик забыла дома!

Она сказала это так радостно, что девочки засмеялись и, убегая, в один голос крикнули:

– Счастливо!

– Счастливо…

«Значит, и Садовая есть, и пруд, а может, и дом сохранился?»

Дом стоял. Такой же кряжисто-приземистый, только немного потускневший; дождевые подтеки на стенах напоминали морщины на знакомом лице.

«Интересно, кто живет в нашей квартире?»

Ей неудержимо захотелось подняться наверх, пройти по длинному, плохо освещенному коридору до поворота, где подле тусклого окна была их дверь, обитая серым дерматином, аккуратно простеганным гвоздями с блестящими медными шляпками. А дальше – тупичок и бабушкин поющий сундук.

Широкая деревянная лестница с резными, до черноты отполированными временем перилами, скрипела точно так же, как тогда. Чуть задыхаясь, она добралась наверх. Здесь было уже почти совсем темно. Механически нащупала выключатель; высоко под потолком вспыхнули поодаль одна от другой две яркие лампочки.

«Как светло!» – мельком подумала она.

Быстро прошла по коридору, завернула за угол; сквозь чисто вымытое стекло сверкнули фонари над лодочной пристанью. Дверь, окрашенная под дуб, с медной дощечкой над прорезью «почта» была чужая, не их дверь. Но стены были такими же, ядовито-лазоревыми; а там, в углу, где стоял когда-то бабушкин сундук с музыкой, они были исцарапаны и исписаны, как в былые дни.

«Не меняются дети», – с улыбкой подумала она.

Ей захотелось узнать, что же пишут нынешние дети? Все то же? «Вальдо плюс Эве равняется любовь?»

Она отыскала в сумочке очки, прошла в угол и едва не вскрикнула: чуть выше уровня ее глаз красовались выцарапанные гвоздем буквы и полустертые цифры.

Надпись гласила: «Некоторые странности в арифметике, замеченные мною».

Это же ее почерк, ее надпись! Сохранилась! Людей, которые жили здесь, давно уже нет, а надпись, глупая детская надпись сохранилась!

И стены блестели, как раньше. Их, видно, не перекрашивали, просто мыли. А надпись смыть нельзя было – она вросла в эту стену, как многие жизни вросли в эту землю и остались в ней навсегда…

… Она не любила вспоминать – слишком много потерь было в прошлом и слишком мало радостей в ее, как она иногда думала, неудавшейся жизни.

С мужем они жили неладно и недолго. Разошлись, не сорясь и не жалея о разлуке. С той поры она так и осталась одинокой. Правда, со многими она была связана по работе, со многими приятельствовала, но друзей у нее было мало – настоящая дружба не терпит многолюдья, а она большую часть времени проводила на людях.

Впрочем, свою многолетнюю работу в газете она любила, хотя в последнее время ей начали надоедать вечные разъезды, невеселые встречи с людьми для торопливой подготовки материалов «в номер», под рубрикой «Письмо позвало в дорогу». Она быстро уставала, а в одинокие вечера даже стали приходить мысли об одинокой старости. Впрочем, она одергивала себя: какая же это старость для журналиста – пятьдесят лет!

«Я всегда знала, что Илья Эренбург из меня не выйдет, но, ей-богу, надоело быть вечно «маленькой пользой», вроде чеховского героя. Время уходит, уходит, а я остаюсь все той же Евой Лариной, бывшей Эве Лаар.

Сюда, в свой родной городок она тоже приехала по письму. Конечно, она могла бы отказаться – только что вернулась из Новосибирска, где две недели ежедневно, вместе с директором неожиданно закрытой музыкальной школы часами просиживала то у председателя горсовета, то у секретаря горкома, обкома, пока не добилась отмены незаконного постановления.

Пакет, который пришел в редакцию со штампом ее родного города, был тяжелый, плотный; в нем оказались фотокопии каких-то чертежей, схем, смет.

Она ничего в этом всем не поняла и решила, как всегда с присылками такого рода, отослать в Комитет по изобретениям. Но письмо, приложенное к чертежам, было подписано редкой, но очень знакомой ей фамилией – Хейно Оямаа. Правда, того юношу, который был ей когда-то близок, звали не Хейно, а Вальдо. Но она забыла, как звали его младшего брата. Может, это он и есть?

Хейно Оямаа писал о том, что великолепный орган в костеле шестнадцатого века, самой значительной достопримечательности города, отмеченной во всех туристских маршрутах, приходит в упадок, ему грозит онемение.

«С незапамятных времен, – писал Хейно Оямаа, – наш город считался одним из самых музыкальных городов Республики. Уже десять лет у нас существует Общество любителей органной музыки. Мы все, члены этого общества, решили своими силами реставрировать орган. Подготовили чертежи, сметы, получили одобрение специалистов, строивших орган в зале Чайковского в Москве, но уговорить местные власти отпустить деньги на приобретение необходимых материалов (только на материалы, так как все работы будут нами проводиться на общественных началах) нам так и не удалось! Очень просим, пришлите вашего корреспондента, помогите нам уговорить «отцов города», что мы мечтаем пропагандировать не религию, а классическую музыку, доставлять наслаждение слушателям, способствовать эстетическому воспитанию граждан!»