Мемуары - [44]

Началась служба, она подняла мое мужество, смягчая сердце. Когда церемония кончилась, вся Императорская фамилия, один за другим, преклонялись перед телом и целовали руку покойной. Потом все разошлись. Остался один священник против трона, чтобы читать Евангелие. Шесть кавалергардов были поставлены вокруг гроба. После двадцати четырех часов дежурства я вернулась домой, измученная телом и душой.

Понадобилось немного дней, чтобы все почувствовали, как велика была потеря. Справедливая свобода каждого была порабощена особым терроризмом. Нельзя было дышать свободно от многочисленных правил этикета и ложных знаков почтения. Каждый раз, встречаясь с Государем на улице (а это случалось постоянно), приходилось не только останавливаться, но и выходить из экипажа, какая бы погода ни была. Одним словом, все, до шляп включительно, носило печать стеснения. У четырех гвардейских полков, с самого основания их Петром Великим, полковником был всегда Государь, в двух из них, пехотных, полковниками были назначены Великие Князья Александр и Константин. Конная гвардия была предоставлена Великому Князю Николаю еще с колыбели. Император оставил себе только Преображенский полк. С этого момента Великие Князья все время были заняты военной службой. Надо было реформировать полки по образцу Гатчинских батальонов, вошедших в состав гвардии, и работа была немаленькая.

Молодые люди первых родов начинали обыкновенно свою карьеру в гвардии, потому что служба там не была действительной; они почти не носили мундира и повышались из чина в чин, предаваясь удовольствиям в Петербурге. С того момента служба стала действительной и очень строгой: надо было хорошо носить эспонтон, быть застегнутым на все пуговицы, хорошо завитым, иначе угрожала ссылка и заключение в крепости. Можно себе представить, сколько нужно было труда, чтобы .переделать каждого субъекта в полку на новый образец. С этой утомительной обязанностью Великий Князь Александр соединял должность военного губернатора Петербурга, так что в первое время после всех этих перемен у него едва оставалось для отдыха несколько часов ночью, потому что днем приходилось отдавать много времени на представления.

Государь послал Суворову приказ ввести во всей армии новый костюм. Он повиновался, все-таки заметив, что букли не пушка и коса не штык. Несмотря на это смешение строгости, мелочности и требовательности, у Императора Павла были великодушные и рыцарские идеи. Его голова была лабиринтом, где заблудился разум. Его душа была добродетельна и прекрасна, и, если бы она была более сильной, его поступки стали бы предметом уважения и восхищения. Надо ему отдать справедливость, что он был единственным Государем, который искренно пожелал установить законность в наследовании трона, и он также был единственным, полагавшим, что без законности не может быть установлен порядок.

Неделю спустя после того, как я была дежурной в тронном зале, я была назначена на дежурство в большом зале, где обыкновенно давались балы. Castrum dolorfs был помещен посредине; он был сделан в форме ротонды с куполом наверху. Государыня была положена в открытый гроб, и на голове у ней была золотая корона. Императорская мантия закрывала ее почти до шеи. Вокруг было шесть подсвечников, и напротив священник читал Евангелие. За колоннами на ступенях печально стояли кавалергарды, опираясь на свои карабины. Все было величественно, красиво и религиозно, но гроб с прахом Петра III, стоявший рядом, приводил душу в возмущение. Это было оскорбление, которого и могила не может стереть; это кощунство сына над матерью терзало душу.

К счастью для меня, я дежурила вместе с Толстой; наши сердца гармонировали, и мы пили чувство горечи из одного кубка. Другие дежурные дамы менялись через два часа, мы попросили разрешения не покидать гроба Государыни, что нам было предоставлено без труда. Ночь еще более усилила это зрелище, и казалось, что истина является во всем своем блеске. Крышка гроба Государыни лежала на столе у стены, параллельно castrum doloris. Толстая, так же как и я, была в глубоком трауре; наши креповые вуали спускались до полу. Мы стояли, прислонясь к крышке этого последнего жилища, к которой я невольно прижималась: Я чувствовала желание умереть, как потребность в любви. Божественные слова Евангелия проникали мне в душу. Все казалось мне ничтожным вокруг меня. Бог был в моей душе и смерть перед глазами.

Я долгое время была как бы без чувств, закрыв лицо руками. Подняв голову, я увидела Толстую, освещенную лунным светом, падавшим через окно наверху. Этот мягкий спокойный свет давал великолепный контраст с освещением, сосредоточенным в середине этой как бы часовни. Вся остальная часть этого обширного зала была погружена во мрак. ,

В восемь или девять часов вечера члены Императорской фамилии медленно вошли, чтобы поклониться телу, и ушли в том же порядке в глубочайшем молчании. Через час или два пришли камер-фрау покойной Императрицы. Они с жадностью целовали ее руку и лишь с трудом могли оторваться. Крики, рыдания, обмороки прерывали по временам торжественную тишину. Государыню обожали все, кто был около нее; молитвы за ее душу и чувствительная благодарность возносились к небесам. Я была огорчена, когда наступил день, и с печалью видела, что мое дежурство окончено. С трудом расстаются с останками тех, кто нам дорог.