Мемуары - [11]

Я спала великолепно. Проснувшись, я обошла дом, состоявший из трех комнат подряд. Комната, где я спала, была отделана Деревом, дверь была вся резная; в глубине комнаты были две больших двери, за которыми была ниша, куда турки запирают своих жен. Потолок был тоже столярной работы, пол земляной, хорошо убитый; в окнах деревянные решетки и вместо стекол прозрачная бумага, через которую проникал свет, но больше ничего не было видно.

Я открыла окно, чтобы осмотреть двор. Против дома были увядшие виноградные лозы и большое вишневое дерево без ягод: сезон уже прошел. Я была очень печальна, мой муж получил приказание идти на атаку Килии. Ему поручили командование пехотой, а его полк был кавалерийским. Мысль о предстоящей разлуке меня очень смущала, главным образом потому, что я должна была остаться одна в лагере и в перспективе был еще приезд Потемкина через шесть дней.

В день отъезда моего мужа я заперлась у себя, погружаясь в свои печальные мысли. Все вокруг меня были заняты приездом князя, и это ожидание мне сильно не нравилось. Наконец он приехал и прислал звать меня вечером к себе. Княгиня Долгорукая сказала мне: «Будьте повнимательней к князю, он здесь все равно что государь», — «Я с ним знакома, княгиня, — отвечала я, — я его видала при дворе, он обедал иногда у моего дяди, и я не знаю, почему я стала бы выделять его особенным вниманием изо всех, кого я встречаю».

Этот маленький разговор произошел у нас по дороге, когда мы шли к князю. Этот последний подошел ко мне с самыми горячими изъявлениями дружбы. «Я очень рада видеть вас, князь, — сказала я ему, — сознаюсь все-таки, что видеть вас не было целью моего путешествия. Но вы похитили моего мужа, и вот я оказываюсь вашей пленницей».

Я села; очень большая зала была наполнена генералами и между ними князь Репнин²⁹⁾, державшийся очень почтительно, что меня непонятно поразило и прибавило мне дерзости. Я здесь одна, думала я про себя, у меня нет защитника, и мне надо держаться с гордым достоинством. Это мне великолепно удалось.

Вечера у князя Потемкина становились все чаще; великолепие и азиатская роскошь были доведены на них до крайности; я вскоре заметила, что Потемкин очень ухаживал за княгиней Долгорукой. Она сначала некоторое время сдерживалась при мне, но потом тщеславие взяло верх и она стала кокетничать вовсю, что меня с каждым днем все более удаляло от нее.

Все окружавшее меня не нравилось мне, самый воздух, которым я дышала, казался мне зараженным.

В те вечера, когда не было бала, проводили время в диванной. Диван был обит турецкой розовой материей, затканной серебром, такой же ковер с примесью золота лежал у наших ног. На роскошном столе филигранная курильница распространяла аравийские ароматы. Подавали различные сорта чая. На князе почти всегда было платье, отороченное соболем, бриллиантовая звезда и Андреевская и Георгиевская ленты. На Долгорукой был почти костюм султанши, не доставало только панталон! Г-жа де Витт старалась изо всех сил и играла далеко не подходящую ей роль; м-ль Пашкова, впоследствии в замужестве Ланская³⁰⁾, жила у княгини Долгорукой, но держалась, насколько возможно, в стороне от всего этого. Я же проводила большую часть вечера за игрой в шахматы с принцем Виртембергским³¹⁾ и князем Репниным. Княгиня Долгорукая не расставалась с Потемкиным. Ужин подавался в прекрасной зале; блюда разносили кирасиры, высокого роста, в мундирах с красными воротниками, высоких черных и меховых шапках с плюмажем. Они попарно входили в комнату и напоминали мне стражу, появляющуюся на сцене в трагедиях. Во время обеда знаменитый оркестр вместе с пятидесятые трубами исполнял самые прекрасные симфонии. Дирижером был Сарти³²⁾. Все было великолепно и величественно, но не удовлетворяло меня. Нельзя наслаждаться спокойно, когда нарушаются принципы.

Я не буду входить в описание подробностей событий каждого дня. Это было самое неприятное время моей жизни. Эта нечистая любовь, вызванная тщеславием, вынужденное знакомство с г-жей де Витг, внушавшей мне только презрение и не совсем вежливое чувство жалости: все это противоречило моему сердцу. И я жила только надеждой уехать оттуда.

Однажды вечером я услыхала пушечный выстрел. Мое сердце сильно забилось. Это было извещение о взятии Килии³³⁾; мой муж был невредим. Я была в восхищении и обезумела от радости.

На следующий день я отправилась на Те Deum. После церемонии я подошла к князю, прося его, чтобы он распорядился о возвращении моего мужа. «Я сейчас же пошлю об этом приказ, — сказал он мне, — а вам пришлю копию, чтобы вы знали о приказе». Действительно, едва я успела возвратиться к себе, как мне принесли бумагу, в которой говорилось, что надо как можно скорее отослать графа Головина к жене, даже если он этого не хочет. На следующий день мой муж приехал верхом — расстояние было только сто верст. Я свободно вздохнула. Это было в ноябре, и я решилась подождать Екатеринина дня. Князь готовил великолепный праздник, и я полагала, что мне необходимо на нем присутствовать. Он осыпал меня тысячами проявлений внимательности.

Наступил праздник. Он повез нас на линейках через двухсоттысячную армию, выстроенную по дороге и отдававшую нам честь. Мы спустились в огромную подземную залу, богато убранную. Против очень красивого дивана было нечто вроде галереи с музыкантами. Звук инструментов казался задушенным под землею, но от этого был только прекраснее. Ослепительным ужином закончился вечер. Мы возвратились в тех же экипажах мимо тех же рядов армии. Раздавался беглый ружейный огонь; горящие бочки со смолой освещали нам путь. Зрелище было красиво и величественно, но мне было приятно вернуться домой.