Мемуары фрейлины императрицы - [55]

4 ноября 1942 года нас с мамой пригласили в гости. Но у меня было такое плохое настроение, что я не захотела идти. И мама тоже осталась дома.

Утром она разбудила меня со словами: «Если ты все знала, то могла бы и мне рассказать».

Я в недоумении – о чем она говорит. Оказалось, что утром к нам прибежала Манана Кикодзе, моя подруга. И закричала: «Мустафу убили!»

При задержании в него выпустили 14 пуль. И в кармане нашли мою фотографию.

Днем ко мне пришел Чабуа Амиреджиби с просьбой спрятать револьвер и деньги. Я отказалась, так как боялась за своих родных. К тому же в нашем доме одни чекисты жили.

Я очень переживала из-за того, что ответила отказом. Но Чабуа понял меня. И рассказал, что только что арестовали их общего друга Амирана, который приносил мне письмо от Мустафы.

«Если тебя вызовут на допрос, – предупредил меня Чабуа, – ничего не скрывай. Говори правду».

Ушел, и вскоре его арестовали. Правда, пистолет и деньги он успел спрятать в другом месте.

Я стала собираться, чтобы идти в университет. Торопилась, словно хотела побыстрее уйти из дома. И в этот момент раздался стук в дверь.

Я открыла и первое, что увидела, – раскрытую передо мной красную книжечку чекиста.

Меня вызывали на допрос.

Маме я оставила записку: «Меня забрали, если не вернусь – значит, это арест».

Допрос вел молодый следователь Габуния. Кроме него в кабинете находилось еще трое человек.

Я сидела перед ними бледная, в косынке.

– Вы Тамара или Татули? – задал мне Габуния первый вопрос.

Я ответила, что дома – Татули, а по паспорту – Тамара.

Он покачал головой и принялся листать толстую папку, которая, как оказалось, была моим личным делом.

– Почему у вас по всем предметам пятерки, а по марксизму четверка? – спрашивает он.

Второй мужчина, сидящий рядом с ним, недовольно замечает: «С чего ты допрос начинаешь!»

Но Габуния никак не отреагировал на эти слова. Он продолжил листать дело, периодически приговаривая «да-а», «да-а».

А меня в этот момент больше всего волновала судьба письма, которое я через Чабуа отдала Мустафе. Порвал он это письмо или сохранил, есть оно в моем деле или нет.

Пока я думала обо всем этом, следователь достал из папки листок бумаги и покачал им перед собой. Я успела разглядеть в нем то самое мое письмо. Значит, Мустафа не порвал его, а оставил себе.

– От кого из ваших поклонников вы получали письма? – задал очередной вопрос Габуния.

Второй мужчина опять недовольно проговорил: «Как ты ведешь допрос?!»

А я ответила:

– Я понимаю, кого вы имеете в виду. Я получила письмо от Левана Туркия.

Потом оказалось, что я поступила единственно верно. На моем деле было написано: «Если ответит правду – отпустить. Если начнет скрывать – арестовать».

Об этом моему дяде Бондо потом рассказал этот следователь. Они встретились через какое-то время в Кутаиси. Оказалось, что они были одноклассниками. Габуния спросил у Бондо, где тот теперь живет. Дяди ответил, что живет с сестрой Бабо и племянницей Татули.

Тут Габуния и воскликнул: «Так это твоя племянница? Передай ей, что я ее спас от десяти лет ссылки. Я нарочно показал ей письмо, чтобы она не начала что-нибудь придумывать».

…Когда я вернулась домой, то почти не узнала маму. Она за один день постарела на много лет, а ее лицо было просто искажено от переживаний. Она думала, что я уже не вернусь.

Меня потом еще несколько раз вызывали на допрос. Как-то следователь, уже другой, так придвинул ко мне свой стул, что я подумала, что он станет меня мучить, как пытали моего отца. Ему на пальцы ног ставили ножку стула и садились на него. Боль была жуткая.

Меня не пытали. Но пытались заставить подписать бумагу о том, что я буду сотрудничать с НКВД. «Ты знаешь, какое у тебя прошлое? Ты дочь троцкиста! Ты обязана!» – говорили мне. Но даже если бы меня расстреляли прямо в кабинете, я не согласилась бы.

Ответила, что как гражданка Советского Союза обязательно сообщу, если узнаю что-нибудь антисоветское, но подписывать ничего не буду.

Тогда меня пытались шантажировать. Указывали на шаги за дверью и говорили, что это идет Чабуа Амиреджиби, который уже все подписал. Я все равно отказывалась. А никакой Чабуа в итоге в кабинете так и не появлялся.

Допросы длились по многу часов. Однажды я выхожу из здания НКВД и вижу на улице внука католикоса-патриарха Калистрата Цинцадзе с друзьями. Они так удивленно на меня посмотрели – что я делала в таком месте.

Я вся в переживаниях пришла домой. Говорю маме: «Что они обо мне подумают? Что я доношу?» Но мама успокоила меня: «Не говори глупостей».

Потом, кстати, чекисты говорили, что у Мустафы было две жены – одна Татули Масхарашвили, а другая Нина Ферер, невестка патриарха Цинцадзе.

Но у нас с Мустафой ничего не было. Я ему даже дотронуться до своего рукава не позволяла.

А на тот кутеж, на который я не пошла в день гибели Мустафы, впервые пришел мой будущий муж Тенгиз. И ему обо мне много говорили.

Друзья Мустафы, кстати, очень тепло относились и ко мне, и к Тенгизу. Много лет спустя мы с ним были на вечере в Союзе писателей, и туда пришла двоюродная сестра Мустафы. Увидев нас, подошла и очень тепло обняла меня, а потом Тенгиза.