Мемориал - [31]

«Утро вечера мудренее» — так любила говорить моя мама, и так я сказал себе, засыпая…

Память прихотлива — она сохраняет в зависимости от склада ума либо светлое, либо черное. Мне почему-то всегда больше помнились моменты, тронувшие душу проявлениями любви и благородства. Я не согласен с людьми, утверждающими, что в наш жестокий, мятущийся век эти высокие качества утрачены. Нет, тысячи раз в трудную минуту, уже готовый принять мрачный скепсис за истину, я вдруг встречался с самой простой, бесхитростной помощью, которая приходила иногда от человека, почти незнакомого, и гора, придавившая сердце, начинала рушиться, наступало облегчение.

Я всегда тяжко переносил подлость и измену. Мне не раз в таких случаях хотелось уподобиться графу Монте-Кристо, каравшему своих обидчиков судом праведным и беспощадным. Но все же, когда такая возможность мне выпадала, я ею не пользовался. Не каждый способен отвечать ударом на удар, к этому выводу я пришел, наблюдая за разными типами людей. Иногда для самого человека полезнее отойти в сторону, но оставить душу незапятнанной, чем дать волю злобному, мстительному чувству. Здесь, конечно, не имеются в виду те исключительные моменты, когда на кону стоят жизнь и смерть. Но я глубоко уверен, что тот, кто наносит удар первым, — преступник…

Философия несложная, ее, вероятно, придерживались миролюбы всех поколений. Смягчила ли она время и нравы, воздействовала ли решительно на власть имущих? Здесь тоже не ответишь односложно. Слова тех, кто стоял у руля и пытался завоевать доверие народа, почти всегда выглядели правильными. Но суть… суть оставалась неизменной — антигуманной, античеловеческой. И все же можно вспомнить немало случаев, когда добрая воля брала верх и останавливала роковой удар.

Об этом мы говорим все четверо — русские и немцы, — сидящие в кабинете. Его хозяин — Норберт Фоссен, сын того маленького фабриканта, который сейчас смотрит на нас с фотографии, висящей над столом в глубине кабинета. Да, я узнаю его — и того, что изображен на снимке — уже старого, с седыми поредевшими волосами, и, разумеется, того, облик которого запечатлен на другом, любительском, снимке военных лет.

Человек один и тот же, но выражение лица разное — на прежней фотографии «папаша Фоссен» моложе и ближе моей памяти, но дальше от меня, сегодняшнего, по настроению, по духу, что ли… Или здесь сказались общие возрастные изменения, происшедшие с нами на жизненном пути, который, как некая геометрическая фигура, начинался в двух противоположных плоскостях и постепенно сближался, имея в проекции одну точку. Старый Фоссен — этот снимок сделан два года назад, за несколько месяцев до его смерти, — уже мог позволить себе размягчиться, предаться целиком радости домашнего очага, созерцанию природы, мыслям о пережитом. Дела он передал сыну, вот этому, который сидит сейчас рядом с нами, — тоже невысокому, хрупкому, с темной бородкой, похожему в своей синей бархатной куртке скорее на художника или поэта, чем на фабриканта.

Фоссен-младший говорит о том, что ему приятно слышать добрые слова об отце, особенно из уст человека, который по воле злой судьбы испытал когда-то здесь горькую участь подневольного рабочего. «О, это ужасно — концлагерь, гестапо, расовые осмотры — особенно, наверно, для русских, советских людей, попавших в гитлеровский плен?» Он говорит «наверно», поскольку был тогда, в войну, слишком мал и даже не помнит, работали ли здесь военнопленные… О том, что работали гражданские «ост-арбайтеры», он мог лишь догадываться. Когда ему было три или четыре года, его водила гулять красивая светловолосая девушка-«блонд» с голубыми глазами, похожая на немку, но плохо говорившая по-немецки. Как ее звали? Кажется, Мария. Но за точность поручиться не может. Он повторяет, что был тогда мал, слишком мал…

Нажав клавишу селектора, Фоссен-младший просит кого-то из служащих срочно отыскать «ветеранов фабрики», работавших здесь в войну. Не проходит и пяти минут, как на пороге появляются трое пожилых мужчин — двое в рабочих халатах и один в выходном костюме, — и Фоссен-сын представляет их нам: этот и этот — работали до сорок четвертого года, еще до «тотальной мобилизации», затем их взяли в армию, а потому они вряд ли нас помнят, а вот этот — герр Норберт, кивает на высокого мужчину в костюме, держащегося с осторожностью, прикрытой легкой, чуть деланной улыбкой, — этот, мастер Верман, проработал здесь почти до конца войны и, наверно, должен был знать о нашем существовании.

— Вы, Верман, его не помните? — Фабрикант обращается к старому мастеру дружески, но не без легкого внутреннего беспокойства. Что ж, я понимаю: наше прошлое подобно складу с боеприпасами, копаться в котором небезопасно. И как знать этим немцам, что у меня за душой?

Верман медлит с ответом. По его лицу, подобно далекому облаку, пробегает легкая тень, а прикрытый усмешкой взгляд буравит меня, словно счищая временные слои. Догадываюсь, что не моя персона, некогда жалкая и незаметная, волнует его, а счет былых обид, который я мог бы ему предъявить.

— Думаю, господин Фоссен, — произносит он и дружелюбно подмигивает мне, — что за сорок лет, которые прошли с той поры, наш дорогой гость немного изменился?