Мемориал - [18]

Но не умер. Что-то укололо меня в самое сердце — пожалуй, это была мысль, прорвавшаяся из недр души и протестующая против пассивности. «Ты человек — действуй!» — вспомнилось чье-то изречение. И я решил действовать.

На следующий день, улучив момент, когда немец, работавший неподалеку, на прессе, отошел по нужде, я зажал пуансон и, положив на прессовую плиту левую руку, рванул рычаг на себя. В первый момент даже не почувствовал боли, может быть, оттого, что ожидал чего-то сверхъестественного. А получилось все до смешного просто: когда я вынул из-под пуансона руку, она была цела, только два пальца, указательный и мизинец, неестественно выгнулись. По руке, до плеча, огнеметной струей катился жар. Надсадно ныла кость. Но это были мелочи по сравнению с тем, что я ожидал. Главное — рука осталась цела.

Вероятно, потому, что гримаса боли, которую я попытался изобразить на своем лице, показалась недостаточно убедительной, мастер, посмотревший на мою руку, словно сомневаясь, покачал головой и промычал что-то вроде: «Это мы еще проверим, что у тебя за перелом». Я же настойчиво твердил свое: «Никс арбайтен. Мус нах лагерь, ин лазарет», что означало, что я больше не могу работать и меня надо отправить обратно в Штукенброк, в ревир, где — это я уже добавлял про себя — мне поможет, обязательно поможет врач Иван Гаврилович, легенды о котором дошли до нашей рабочей команды.

Мастер вызвал обер-поста Виллимайера и доложил ему о случившемся. Виллимайер ничего не сказал, только угрожающе сжал губы. Он повел меня через двор обратно в барак, пиная, как шелудивого пса, — и все это молча, с глухой, едва сдерживаемой ненавистью. Тут мою душу снова объял страх: я понял, что просто так, отправкой в лагерь, здесь дело не кончится.

В бараке он показал на метлу: «Бери, будешь наводить чистоту так, чтобы все блестело!» Я взял метлу правой рукой и, прижав ее к плечу, провел несколько раз по полу. «Держи обеими руками!» — крикнул Виллимайер. Но едва я прикоснулся к метле другой рукой, как из глаз у меня полились слезы. Виллимайер вырвал у меня метлу, больно ударил черенком по спине и позвал своего помощника. «Отведешь его в городской госпиталь, пусть ему сделают, что положено». И добавил, уже обратившись ко мне: «Я знаю, что у тебя на уме. Но ничего не получится, лечиться будешь здесь. А потом… потом… я сделаю из тебя человека!»

Его помощник — старик, просто «пост», вывел меня за ворота. Тут он словно преобразился: повеселел, даже стал что-то напевать, гнусавя себе под нос: «Лос, лос!» — привычно покрикивал он, но это звучало у него уже добродушно, как у хозяйки, погоняющей гусей на водопой. Правда, если нам навстречу попадался какой-нибудь военный чин, то старик тут же выпячивал грудь и, неуклюже козырнув, орал на меня во весь голос. Однако стоило «чину» удалиться, как он снова принимал свою обычную позу и что-то бормотал, словно извиняясь передо мной за свое оранье.

Мы шли через город, по улицам, изувеченным бомбежкой. Повсюду высились огромные горы щебня, обгоревших бревен, скрюченных железных балок. Редкие уцелевшие дома тоже были исцарапаны и издырявлены осколками и казались обреченными на гибель, ожидающими своей участи. «Они как я!» — грустно мелькнула мысль и болью отозвалась в руке. Но тут же вспыхнула неясная надежда. Какой-то тайный голос шепнул мне, что надо держаться и еще не все потеряно. «Мы еще поборемся!» — сказал я, с гордостью посмотрев на скрюченные пальцы: их вид вдохновлял меня.

И вдруг я заметил, что мой пост поднял с землей окурок сигареты и сунул ее за отворот пилотки. Тут меня осенило: да ведь с ним можно подружиться! И заодно набрать себе курева! Я стал усердно шарить взглядом по мостовой. Вот еще один приличный окурок! Подняв его, протянул старику, тот быстро схватил, оглянувшись, снова спрятал в пилотку. Следующий окурок я уже положил себе в карман. Пост, глядя на меня, сделал то же самое: подняв сразу два окурка, он один отдал мне, другой оставил себе… Так, деля добычу строго поровну, мы прошли, наверно, половину города, и пилотка старика разбухла, как и мои карманы. Нам обоим сегодня чертовски везло!

Развалины как-то разом остались за спиной. Перед нами расстилался большой зеленый луг с белеющими на нем уютными домиками. В маленьком пруду посреди луга мирно плавали лебеди. Откуда-то, не то из домиков, не то из леса, а может быть, с неба лилась тихая музыка. Мимо нас промчалась девушка в белом, с подносом в руках, распространяя какие-то волнующе-вкусные запахи. Следом за девушкой пробежала собака с длинными ушами и печальными, выразительными глазами, но не залаяла на нас, наоборот, приветливо вильнула хвостом…

Куда мы пришли? Я даже не представлял, что может быть такой чудесный островок среди моря развалин.

Мой старик тоже смотрел во все глаза, удивленно крякая. Он даже забыл об окурках. Мы оба невольно стыдились своего вида — наших помятых пиджаков и грязных пилоток, которые почти не отличались друг от друга. «Да, — наконец вымолвил старик, — вот это живут. Только примут ли нас здесь?» Сидевший неподалеку, под деревом, в кресле-коляске раненый, молодой красивый блондин, в наброшенном на плечи сером френче с погонами лейтенанта и Железным крестом, показал, где находится приемный покой, и мы, пройдя по дорожке мимо цветочных клумб, подошли к одному из домиков. Пост, помявшись, решился и, приказав мне, не сходя с места, подождать его, скрылся в дверях. Несколько минут я стоял, никем не охраняемый, и, наверно, мог бы спокойно уйти, убежать, скрыться… До меня никому не было дела: раненые сидели в своих колясках и шезлонгах с книгами в руках или, собравшись в кучку, резались в скат. На посыпанной красным гравием площадке между газонами две молоденькие сестрички — два белых эльфа в кокетливых шапочках — кружились под музыку. Снова пробежала мимо меня добрая собака, посмотрела сочувственно и вильнула хвостом. «Свобода!» Может быть, еще минута-другая, и я решился бы… Но вышел из домика пост, поманил меня пальцем. «Тебя примет сам главный хирург!» — сказал он с многозначительной миной.