— То-то и оно, старик. То-то и оно!
После ухода умного Семенова Пономарев окончательно затосковал. Ему и раньше приходило в голову, что, видимо, в отделе он выглядит, мягко говоря, экстравагантно. Но экстравагантность такого толка раньше представлялась ему в виде некоего ореола вокруг башки. Он видел себя как бы чернокнижником, у которого с одного бока костер, а с другого — признание потомков, поздняя благодарная слава. Девушки, поди, шушукаются, спорят: кто он, таинственный инженер-одиночка с вечной пробиркой в руках. Что-то он в себе находил от Фауста.
Оказалось все жизненней, доступней и проще. Рядовой бездельник, которому в силу благодати дозволено заниматься неизвестно чем, когда другие честно отрабатывают свой хлеб и колбасу.
Гнусное зрелище. Юродивый, заклинающий несуществующего змея. Именно юродивый. К ним издавна русский народ относился снисходительно и мягко. Тоже живая душа, — думают люди, — много ведь не наест. Пусть играется в свои незатейливые игрушки. Кому от этого убыток?
Пономарев бросил свою схему и ринулся за утешением к вечно женственной Зое Куклиной. Она теперь обрабатывала пилочкой ноготь на левой руке.
У божественной Зои глаза были больше лица, зеленели ласково, как ночные светлячки. Поговаривали, что Зое в жизни удалось нелегкое счастье, будто дружила она с молодым капитаном с Петровки, бесшабашным мужчиной, будто погиб капитан от бандитской пули, а когда его хоронили, привстал в гробу и крикнул: «Зоя, где ты?!»
Вздор, конечно, а может, и чья-то завистливая клевета, но Зоя вела себя так, словно таила в себе еще и не такие замысловатые подробности. Встречалась она по велению сердца только с военными мужчинами, а на сотрудников обращала внимание по необходимости.
Пономарев спросил:
— Что это, Зоя, у тебя ногти на одной руке розовые, а на другой, кажется, голубоватые? Зачем это?
Зоя улыбнулась ему по-матерински, поощрительно.
— Старый лак, — показала. — А это свежий. Думать надо, великий ученый!
«Вот оно, — хитро догадался Пономарев. — Зоя последний барометр. Она назвала меня великим ученым. Раньше я просто не примечал. А надо мной даже бедная Зоя, красивая и вечно юная, смеется и иронизирует. Это — конец. Вот ты кто, Пономарев, — ты великий ученый, то есть шут гороховый».
Он сказал игриво:
— Не хотите ли сходить куда-нибудь, Зоя, со мной. В парк или в ресторан? К примеру, вечером лунным? А, Зоя?
Зоя, простая душа, тонкостей не понимала, жила напрямую, как бильярдный шар.
— Нет, Толик, нет! Я не встречаюсь с женатыми товарищами. А если тебе кто-нибудь наврал про меня, ты не верь.
Но смотрела великая, вечно прекрасная Зоя не категорично, а с легким, приятным вызовом.
— А это правда, — спросил Пономарев, — что про ваш роман с милиционером рассказывают?
Он задал этот вопрос и подумал, что теперь ей надо его прогнать, прикрикнуть, обидеться, тогда это будет по-благородному и возвышенно. На хамство — хамством. Вот где-то недалеко работает Веня Воробейченко, тайный предатель. Торчит неподалеку мухомор с ушами.
— Правда, — сказала Зоя, — но, наверное, не все правда. Мы любили друг друга, Толя. Ты ведь знаешь, как это бывает?
И еще далеко была Аночка, любимая, одна на всю жизнь, вздорная, милая женщина, к которой он привык, привязался, прилип, присосался и тянет из нее соки, как всякий мелкий эгоист, самодур и хозяйчик.
Пономарев не кончил разговор с Зоей, а повернулся и побрел к Викентию Палычу, начальнику отдела. Пока он шел, минуя знакомых людей, топча стружки и грязь, оставляя следы подошв на чистых сияющих паркетных переходах, у него было такое ощущение, словно он наконец что-то предпринял и решил.
— В моем сознании произошел перелом, — сказал он уважаемому Викентию Палычу. — Я хочу знать — почему меня держат на полной ставке?
Викентий Палыч не любил уловок и хитростей. Он любил выслушать подчиненного человека и, если надо, ободрить его внезапно добрым словом.
— Красиво, Пономарев, — ответил начальник, чутьем правильно уловив смысл прихода. — В самодеятельности не играешь? Гамлета не играешь? Напрасно… Ты когда в отпуск-то ходил, Пономарев? В последний раз, я имею в виду?
И это было правильно и точно сказано. Чуткая душа обитала в осторожном теле Викентия Палыча. Но какой там, к черту, отпуск. От себя не отдохнешь.
— Я — не Гамлет! — улыбнулся подчиненный. — Я скорее — Василий Теркин-с! Василий Теркин.
Он присел на краешек стола и смачно закурил.
— Вы не выпимши, Анатолий Федорович, дружок?
Столько задушевности сочилось в голосе начальника, кажется, прискочи Пономарев на четвереньках — и то встретит с лаской, уложит на диван — и баиньки. Вот они, демократические методы руководства воочию.
— Как-то у нас, поверишь ли, Анатолий, — продолжал Викентий Палыч, не слыша от подчиненного привета, — как-то у нас все люди видят себя гениями. (Вот опять!) И, поверишь ли, дорогой мой, мы сами так людей воспитываем со школьной скамьи. Мол, каждому предстоит своротить горы и оросить пустыни, по меньшей мере. А на худой конец, поверишь ли, совершить подвиг. На меньшее мы не настраиваем. Надо ли так? По сути дела, каждому предстоит всего лишь с достоинством работать по способностям. По мере сил, обратите внимание.
