Мелочи жизни - [116]

Пошел он к купцу Поваляеву и сразу начал шутки шутить.

– Что ж, ваше степенство, не проздравляете? – спросил он, – ведь я с орденом!

И, сделав рукой рога, обратил их по направлению к своей голове.

– Ворота-то вымыли? – спросил Поваляев.

– Вымыли, да я опять вымазать хочу… пущай все проздравляют!

– Ишь ты, веселый какой! Стало быть, и вправду Феклинья сладка? который день тебя на улице не видать – все с молодой женой колобродите?

– Уж так-то сладка, так-то сладка… персик! Или вот, как в старину пирожники в Москве выкрикивали: "С лучком, с перцем, с собачьим с сердцем! Возьмешь пирог в рот – сам собой в горло проскочит".

– Э! да ты, парень, веселый! Выпьем?

– Сегодня я зарок выполняю. А завтрашний день что покажет.

– Выпьем – пустяки! Я сам сколько раз зарок давал, да, видно, это не нашего ума дело. Водка для нашего брата пользительна, от нее мокроту гонит. И сколько ей одних названий: и соколик, и пташечка, и канареечка, и маленькая, и на дорожку, и с дорожки, и посошок, и сиволдай, и сиводрало… Стало быть, разлюбезное дело эта рюмочка, коли всякий ее по-своему приголубливает!

– В Москве один господин «опрокидонтом» ее называл.

– "Опрокидонт"!.. ха-ха! По-каковски же это?

– На бостанжогловском, говорит, языке.

– Отлично! «опрокинул» – и прав! выпьем!

– Зарок дал, не могу. Я лучше вам про Феклинью свою расскажу.

И рассказал. За это Поваляев пирогом его угостил, да двугривенный на чай дал, да две жилетки разом починить отдал, три двугривенных посулил.

– За что ласкаете, ваше степенство? – благодарил Гришка.

– За то, что ты веселый! Люблю я веселых! А то куксится человек – сам не знает, с чего! У него жена гуляет, а он куксится!

– Вот я на нее хомут надену, да по улице… – начал было Гришка, но вдруг, ни с того ни с сего, поперхнулся – точно сдавило ему горло – и убежал.

– Эй, ты! – крикнул ему Поваляев, – к завтрему чтобы были готовы жилетки, да и зарок чтобы снять. В настоящем виде чтобы…

Таким образом прожил он месяц, переходя от Поваляева к Бархатникову, от Бархатникова к Падчерицыну и т. д. Его уже не били, а видели в нем только развеселого малого, с которым, пожалуй, и театров не надо. Даже городничий с исправником – и те шутили, спрашивали, сладка ли Феклинья, часто ли она дома сидит, много ли с поденщины денег носит. Двугривенные так и сыпались на него и за работу, и за повадливость. Появились даже крупные заказы, так что он и шил, и кроил, и шутил – на все находил время. Даже деньги завелись.

– Скоро, пожалуй, и настоящее заведенье откроешь, ученика возьмешь, – поощрял его Поваляев, – нашему брату и в Москву обшиваться ездить не придется – свой портной будет! А все-таки, друг любезный, елей и вино разрешить нужно – тогда во всей форме мастеровой сделаешься!

Однако он продолжал упорствовать в трезвости. Надеялся, что «шутка» и без помощи вина поможет ему «угореть». Шутит да шутит, – смотришь, под конец так исшутится, что и совсем не человеком сделается. Тогда и легче будет. И теперь мальчишки при его проходе рога показывают; но он уж не тот, что прежде: ухватит первого попавшегося озорника за волосья и так отколошматит, что любо. И старики не претендуют, а хвалят его за это.

Вообще ему стало житься легче с тех пор, как он решился шутить. Жену он с утра прибьет, а потом целый день ее не видит и не интересуется знать, где она была. Старикам и в ус не дует; сам поест, как и где попало, а им денег не дает. Ходил отец к городничему, опять просил сына высечь, но времена уж не те. Городничий – и тот полюбил Гришку.

Тем не менее Гришка понимал, что одним шутовством, без вина, ему не обойтись. Правда, он уже чувствовал, что все глубже и глубже опускается в пропасть и что, быть может, недалеко время, когда он нащупает самое дно. Человеческий образ всегда был у него в умалении, но мало-помалу он и вовсе утратил его. Прежде он отдавал на общее поругание свой нос, свое лицо, свое тело; теперь поругание проникло в самое его нутро. Дома был ад, на улице – ад, куда ни придет – везде ад. Таким образом дойдешь, пожалуй, до того, что на работу руки подниматься перестанут. «Паскуда» прямо смеется над ним; он ее за косу ухватить хочет, а она убежит. Станет он спрашивать: "Где была?" – а она в ответ: "Где была, там меня уж нет". И так нахально скалит при этом свои острые беличьи зубы, что он всем нутром застонет и ляжет плашмя на верстак. Но все-таки до конца «угореть» ему не удалось; все-таки он что-то еще понимает, чем-то мучится. Надо какой-нибудь решительный толчок, чтоб окончательно «угореть», не понимать и не мучиться. Не выпить ли?

Надежда, что со временем он обтерпится, что ему не будет «стыдно», оправдалась лишь настолько, насколько он сам напускал на себя бесстыжесть. Сам он, пожалуй, и позабыл бы, но посторонние так бесцеремонно прикасались к его язве, что не было возможности не страдать. "Ах, эта паскуда!" – рычал он внутренно, издали завидев на улице, как Феклинья, нарумяненная и набеленная, шумя крахмальными юбками и шевеля бедрами, стремится в пространство.

– Ишь, жена-то от тебя улепетывает! – хохотал ему в лицо Поваляев, – это она к бархатниковскому приказчику поспешает! Совсем опутала молодца. Прежде честный и тверёзый был, а теперь и попивать и поворовывать начал.