Меланхолия - [50]

Там был свет. Не отражение, а собственное свечение красок. Во всех работах - напряжение поиска. Вас влечет от одной картины к другой и затягивает в водоворот этого беспрерывного преодоления. Это не то чтобы рабочие наброски или что-то цельное, но незаконченное, - это, скорее, отдельные акты анализа и синтеза. Хорошо еще, что у этого художника, при всей его склонности к размышлениям, почти все чувственно ясно и ощутимо, причем в каждой работе, которая в одно и то же время - и фрагмент искомого совершенства, и его воплощение, а такое воплощение может заставить зрителя, глядящего на эту вершину, на какой-то миг забыть о восхождении. Глядя на некоторые его картины, трудно отделаться от впечатления незаконченности, полуудачи, наброска, на котором художник не задержался и быстро перешел к другой работе. Каждая его работа является в то же время и частью пути.

Тут не только штрихи и полукружья, но свою роль играют и извивы, спирали, формы, напоминающие по виду арабские шестерки или тройки, углы, изломы; причем одновременно сосуществуют и повторение одних и тех же форм на больших поверхностях, и труднообозримая их смена. Воздействие мазков многообразно из-за того, что они располагаются не только параллельно, но и расходящимися лучами, и криволинейно. Уже это формообразующее кистеведение вносит в картины какое-то зловещее волнение. Земля ландшафта кажется живой, всюду чудятся вздымающиеся и опадающие волны, деревья - как языки пламени, все - в муках и извивах, небо колышется.

Я огляделся еще раз.

- Уверен, что его уже нет. Но остались следы. Теплые пути, которые оставляет жизнь.

- Он работал не только с мэром, - сказала Сандра. - В последнее время он часто выезжал в Форт Джексон. Это нужно?

- Необычный выбор. Это ведь военная база?

- Законсервированная военная база, - поправила Сандра. - Он вполне мог рисовать там пейзажи для Министерства обороны.

- Почему говорят, что дом - это слепок души? Так и представляется пустая раковина, где сдохший моллюск отпечатал фракталы собственной мякоти... Здесь все иначе. Если у него оставалась душа, то весь этот хлам - лишь маскировка. Или мусор. Он что-то хотел. Очень хотел.

Сандра вдруг приподняла руку, прерывая слова, преграждая поток дыхания и впуская в полумрак край лязганья, словно внизу заворочались, просыпались от черных снов забытые станки, стучали неповоротливые стальные сердца, разогревая сердечники и рассыпая снопы искр на проржавевшую обмотку. Кто-то настойчиво вгонял в них жизнь, втискивал движение, готовя себе плотную вуаль механической какофонии, которая казалась лучше подлинного звука его движения. Нечто расползалось под нашими ногами, ниже голого бетонного пола, стыдливо прикрытого обрывками бумаги, что-то липкое и вязкое, как дрожь и мурашки в покрытых тьмой движущихся руках. Хотелось нагнуться, протянуть растопыренную ладонь и царапнуть ледяную мертвечину ушедшей цивилизации. Но кожа ощущала упругое сопротивление, модифицированные часы теперь отсчитывали пространство оставшегося покоя, истекавшего последними каплями сухого песка.

- Нет, - сказала Сандра. - Нет.

Ее ладонь перехватила мою, впилась отточенными ногтями в холодную кожу. Задавать бессмысленные вопросы не стоило. Она бесстыдно зажала руку между голыми бедрами и ощущалось таинственное тепло, сочащееся, двигающееся вечно вниз, перистальтика экстаза, который был страхом неизвестности и неизбежности. Здесь? Сейчас? - должны были всплыть дурные вопросы человеческого одиночества, в физиологии взыскующего тоски единения, но пространство сдвинулось, сглотнуло и раскрылось чудовищным цветком под дождливым ночным небом. Ощущение пустоты не обманывало, хотя глаза привычно опирались на исчерченные прямыми линиями стены. Нечто анатомировало угрюмую скорлупу сгнившего моллюска в поисках загадки эха штормов, в жестоком упрямстве все рассортировать по ящичкам и конвертам, на все задания подготовить подразумеваемые ответы. Страшные точки втиснулись в спины, подрагивая от удивления и оставляя полоски засвеченной пленки в работающих камерах.

Я вырвал ладонь из оглупляющего тепла, из тоски и страха, от которых осталось лишь мгновение на легкое движение и безнадежный рывок вниз, ближе к полу, к жуткому лязгу неведомых ритуалов восставших машин. Воздух густел и в желеобразной толще рождались бесчисленные волны, насажанные на пустоту выжигающей мощи, скрещивающейся на фантоме наших тел, на остатках, на эхе плоти, вдребезги разнося замершие фигуры и скелеты, проникая в вязанки холстов и разрывая их истеричными пальцами сумасшедшего демиурга. В исчезнувшей пустоте они виделись даже с закрытыми глазами - красные волчьи зрачки нелинейной оптики и неуклюжие железяки, расцвеченные огнями святого Эльма, упруго отплевывающие новые порции огня. Они были слишком профессиональны в этом новом мире невозможных технологий, где стены оказывались лишь пустотой в рваном пространстве, где цель и расстояние не имели значения, но инстинкты смертельной натасканности предавали раз за разом и с каждым нажатием кнопки цели лишь отдалялись, бледнели, искаженными лицами вжимались в стекла ужасающей галлюцинацией и безумием.